четвергов".
Глеб Афанасьевич с Антониной Львовной как-то
повздорили, и она уехала навсегда в свой родной
сибирский городок. Окончились сытные обеды, и тут
выяснилось, что именно эти обеды и притягивали главным
образом гостей по пятницам - особенно вечно голодных
стариков Фревельта с Ралдугиным.
Глеб Афанасьевич со скуки много работал и
украдкой коллекционировал черепа: у него было четыре
человеческих и множество нечеловеческих, особенно
нравились ему мелкие: черепа хорьков, куниц... Из них,
найденных в разных местах или купленных за недорого,
смастерил он даже целую гирлянду, нечто вроде
ожерелья, которое по пятницам надевал на шею. Теперь
он проводил пятницы в одиночестве, сидя на
какой-нибудь старой, солидной могиле (он любил
захоронения больших семейств с достатком, называя
такие могильные группы в шутку "грибницами").
В первые дни войны он ушел добровольцем на фронт:
все рвался на передовую, но его из-за великолепного
владения немецким сделали военным переводчиком. Он так
долго готовил себя к бесконечным, выматывающим
допросам в ЧеКа, и вот война для него обернулась
бесконечными допросами, только допрашивали не его, а
пленных немецких офицеров и генералов, он же переводил
их бесконечные "Поймите меня правильно" и "Я военный,
такой же солдат, как и вы...". Но он не скучал,
отнюдь. Эти допросы давали ему немало ценного
материала. На войне он окончательно понял, что его
призвание - психолингвистика. Хотя свободного времени
оставалось мало, все же он вел лингвистические
заметки, которые надеялся когда-нибудь издать под
общим названием "Язык немецко-фашистских оккупантов в
период военных действий на территории СССР". Ему
довелось даже несколько раз присутствовать при
смертных казнях (через пове-шенье) солдат и офицеров
из частей СС, которые отличились своими жестокостями в
обращении с мирным населением оккупированных
территорий. Он заметил, что некоторые приговоренные
пытались перед смертью произнести какие-то слова
по-русски, видимо, желая, чтобы их поняли. Чаще всего
это были сильно искаженные русские матерные
ругательства - те самые слова, которые эти вчерашние
палачи слышали от своих русских жертв во время
истязаний и казней. Радный тщательно записывал эти
выкрики немцев, стараясь передать фонетику искажений.
Этими материалами он надеялся дополнить свою работу об
иноязычных высказываниях, произнесенных перед смертью.
Летом 1942 года он снова попал в родной город
на этот раз переводчиком при штабе командующего
Сталинградским фронтом генерал-лейтенанта Гордова.
Сталинград был уже окружен неприятельскими войсками,
которые рвались к городу со всех сторон. Сдерживание
этого чудовищного, невиданного по масштабам натиска
дорого стоило советским войскам. Над городом и его
окрестностями висел чудовищный зонт предельного
напряжения - напряжения Величайшей Битвы в Истории
Битв, Битвы, которой суждено было длиться не день и не
два, а шесть с половиной месяцев. Ситуация была
настолько горячая, что Радному стало уже не до
лингвистических заметок. Но он был счастлив. Никогда в
жизни еще не бывало ему так хорошо, как сейчас.
Ощущение счастья только обострялось от постоянной
усталости - спать доводилось редко.
В одной из узких, тесных комнаток штаба он сидел
как-то вечером, низко наклонившись над срочной
работой - надо было отредактировать по просьбе
командующего фронтом стенограммы допросов, при которых
пленные немцы сообщили кое-какие немаловажные сведения
относительно плана германского наступления,
намеченного на ближайшие дни. Радный намеревался
работать ночь напролет.
Завыли сирены. Бомбежка. Опять бомбежка!
Последнее время они случались по нескольку раз в день.
За фанерной стеной, по коридору послышался шум многих
торопливых шагов - сотрудники штаба спешили в укрытие.
Радный не стал отрываться от работы. Не до того;
Дверь отворилась, и без стука вошли трое. Радный
поднял на них воспаленные недосыпанием глаза. И сразу
увидел синие кубы на воротничках гимнастерок. Внутри
похолодало. Он встал, протянул через стол руку. И тут
похолодало еще сильнее. Перед ним стоял Кирилл
Андреевич Радужневицкий - без бородки, без пенсне,
гладко выбритый, подтянутый, в аккуратной чекистской
униформе.
- Кирилл Андреевич! Вы... живы? - изумленно
пролепетал Радный.
- Как видите, - сухо ответил Радужневицкий.
- И вы... в органах?
- Как видите, - повторил Кирилл Андреевич с тем
же холодком. Вместе с ним вошли незнакомый Радному
чекист, а также кузен Радужневицкого Андрей
Васильевич, который был с неуместной щеголеватостью
одет в светлый летний костюм в полоску и в
лакированные штиблеты с белым верхом. В руке он держал
грабли.
- Чем обязан? - спросил Радный тем же холодным
тоном, каким говорили с ним. Он уже понимал, что
ничего хорошего этот визит ему не обещает.
Кирилл Андреевич поставил на край стола портфель,
щелкнул замком.
- Это ваше? - он кинул на стол ожерелье из мелких
звериных черепов.
- Мое, - ответил Радный после короткой паузы.
- А это? - Радужневицкий извлек из портфеля
четыре человеческих черепа, связанных вместе длинным
красным витым шнуром от портьеры.
- И это мое, - тихо сказал Радный.
- Наденьте.
- Но... зачем?
- Сегодня же пятница, - криво усмехнулся Кирилл
Андреевич.
Радный надел "ожерелья". Мелкие черепа куниц,
хорьков и ежей аккуратно легли вокруг шеи. Шнур с
человеческими черепами он перекинул через плечо, как
портупею; сами черепа при этом сгруппировались на
бедре.
- Хорошо. Следуйте за нами.
- Я арестован?
- Считайте, что вы задержаны, капитан Радный.
Во дворе штаба стоял "черный ворон". Вокруг
гремело: бомбежка была в разгаре. Когда его запихивали
