Да, с псевдонимом вышла промашка! Как-то раз мое стихотворение собрались включить в школьную хрестоматию. А ведь это чего-нибудь да стоит, это пусть маленький, но все же шажок к бессмертию. Вы только представьте себе: могила поэта давно уже поросла травою, а маленькому школьнику все еще дерут уши за то, что он не может назвать основную идею стихотворения, написанного некогда за двадцать пять крон. (Впрочем, столько причитается только членам Академии; членам Общества Кишфалуди[9] «Вашарнапи уйшаг»[10] платит по двадцать крон. А членам Общества Петефи[11] и вовсе приходится довольствоваться пятнадцатью.)
Так вот, мой маленький школьник избежал сурового наказания. Попечитель учебного округа, просматривая сборник, доставленный ему для предварительного ознакомления, вдруг поперхнулся:
— Пал Эркень… Кхе-кхе-кхе… Это имя не внушает доверия. Куда вы там смотрите?!
Так меня не пустили к бессмертию даже на порог. Историю же эту я знаю от самого попечителя, как-то раз он поведал мне ее в клубе.
— Слушай, — сказал он, — ты не знаешь случайно сочинителя по имени Пал Эркень?
— По-моему, его имя встречалось в газетах, но давно. Последнее время что-то не попадается.
— Я не читаю газет, дружище. Там сплошные актрисы, художники, писатели и прочая шушера. Ну скажи на милость, какое мне дело до того, что приснилось какому-нибудь Ференцу Герцегу?[12] Никогда ведь не напишут, о чем мечтается, к примеру, попечителю учебного округа. Мне-то что, плевать я на них хотел. Но Пала Эркеня я все же прикончил. Вот этим самым красным карандашом.
И грозно постучал «этим самым карандашом» по стенке бокала. Тогда я сказал, улыбаясь:
— Мне попадались как-то сборники стихов этого господина.
— Это твое личное дело, дружище. — Господин попечитель нацелил на меня красный карандаш. — Ты почему-то решил, что обязан знать всякую ахинею. А я вот, дружище, хоть ты тресни, не могу прочесть ни одного нынешнего стихотворения. Нутро мое не принимает этих новомодных поэтов. Пал Эркень! Если уж Пал, так был бы хоть Пал Ямбор[13]. Вот это был поэт так поэт, дружище! Помню, я еще в школе частенько его декламировал. Жаль, исключили Ямбора из учебного плана. Многим нравятся еще стихи этого, как его, — Сабольчки[14], а меня так вечно клонит в сон, когда дети их читают. Я всегда говорю преподавателям словесности, чтоб как можно больше занимались старыми сочинителями. Взять, к примеру, того же Пала Ямбора — как неуважительно обошлась с ним история литературы! Я-то внес свою лепту, написал о нем докторскую диссертацию, читал?
— Как-то не довелось.
— Напрасно, дружище. Если у меня завалялся экземплярчик, непременно пришлю тебе. Смело могу сказать — неплохая штучка. Большой был поэт, дружище. Тут тебе и вдохновение, и благородный пафос. «Тридцать венгров в Буду идут…», постой-ка, как там дальше? Ничего не поделаешь, приятель, стареем, стареем. Да еще эти бесконечные дела, эти бумажки… ага, вспомнил! «Тридцать витязей к Буде идут, гибель отважных ждет; тридцать героев — бесстрашный Конт их за собою ведет». Вот это поэзия так поэзия, ничего не скажешь, а?
В самом деле, что тут скажешь? Не объяснять же ему, что «Конта» написал не Пал Ямбор, а Янош Гараи![15] Бедняга сконфузился бы, а что толку? Возможно, будь я попечителем, я и сам путал бы двух славных поэтов. Я не посмел сознаться моему уважаемому другу Хонигбону — ибо так звали сего длинноусого куруца[16], — что носитель подозрительного имени Пал Эркень — не кто иной, как я. Псевдоним этот я выбрал еще в гимназии — так подписана моя первая публикация. Красивое, романтическое имя, сразу видно, что избрано в очень юном возрасте. Но в этом городе, где я прожил уже почти десятилетие, никто не знает меня в качестве Пала Эркеня. Люди здесь подобрались все достойные, здоровые и здравомыслящие, не имеющие привычки ездить в Пешт слушать стихи, а потому, читая в газетах, что там-то и там-то выступал со своими стихами Пал Эркень, они и представить себе не могут, что этот прохвост и я — одно и то же лицо. Сам я, разумеется, никому ни о чем не рассказывал. В результате ко мне здесь все неплохо относятся. Не скажу, чтоб обо мне были особенно высокого мнения, к примеру, вице-губернатор ни разу не счел нужным пригласить меня на охоту, но, с другой стороны, в ответ на мое приветствие он всегда приподнимает шляпу, а при встрече с председателем судебной палаты лишь слегка касается ее пальцем. Я избран членом общего собрания, клубного комитета, школьного управления, почетным председателем общества пчеловодов, наконец, пару лет назад меня избрали еще и в общество лодочников. Все это тем более почетно, что я не пью и не играю в карты. Словом, здесь меня считают вполне приличным, порядочным человеком. Так зачем же мне портить собственную репутацию, признаваясь, что я поэт? Будь я драматургом или романистом, тогда — другое дело, это можно бы и обнародовать. С тех пор как газеты стали так много писать о том, сколько можно заработать, сочиняя пьесы, наш аптекарь Скурка неоднократно заявлял в пивной: если, мол, господь бог не нашлет на нас какой-нибудь чумы, что способствовало бы процветанию аптечного дела, то он, Скурка, бросит эту трущобу и станет либо кандидатом от правящей партии, либо драматургом в Пеште. Что же до романистов, то они здесь в большом почете с самых похорон Миксата — наш город, согласно желанию губернатора, был представлен там депутацией из четырех членов общего собрания. (Вообще-то губернатор свел знакомство с Миксатом, еще будучи кандидатом от рабочей партии. Во время знаменитых партий в тарок он стоял у Миксата за спиной советчиком. А последний, выпуская парламентские сводки, щедро вкладывал в уста нашего губернатора самые остроумные идеи — разумеется, в случае карточного выигрыша.) Поскольку ни один лирический поэт до сих пор такой чести не удостоился, то и сама лирическая поэзия здесь не в почете. Если бы каким-то образом выяснилось, что я пишу стихи, да еще не в «Янко Перчинку»[17], меня бы скорее всего стали презирать и перестали принимать. И уж конечно исключили бы из общества лодочников.
Мне же совсем не хочется быть белой вороной. Вкусив в молодости богемной жизни, я пришел к выводу, что мой идеал — жизнь филистера. С годами я приспособился ко всем и всяческим проявлениям филистерства, за исключением двух вещей: зонтика и романтики. (Ибо романтика, на мой взгляд, типичное проявление филистерства.) Звезды первой величины из меня не вышло, значит, не остается ничего другого, как плыть по Млечному Пути обыденного существования. Я хочу быть Мартоном Варгой, рантье, — и никем иным. Мартон Варга — мое настоящее имя; я думаю, не стоит объяснять, почему, став поэтом, я предпочел укрыться за псевдонимом. Человек по имени Мартон Варга[18] в Венгрии может быть военачальником, государственным деятелем, даже директором банка (в последнем случае ему рекомендуется подписываться одной фамилией), но никак не поэтом.
А вот ученому такое имя вполне пристало, особенно ученому, подвизающемуся в столь невинной области, как моя. По правде говоря, ученый я недипломированный. В университете все занимало меня в одинаковой степени, а посему я не мог ни на чем остановиться. Я заглатывал вперемешку естественную историю, историю искусств и просто историю, языки, астрономию и многое другое, но во всякой бочке меда неизменно обнаруживалась ложка дегтя. От лингвистики меня отвратил педантизм фонетического раздела. Заняться всерьез естествознанием мне помешала редиска. Биология учит нас, что красная, синяя, желтая окраска необходима цветам для того, чтобы привлекать насекомых, посредством коих заключаются браки между цветами. Это понятно. Цвет плодов также имеет своей целью соблазн. Черные ягоды бузины видны издалека, воробьи склевывают их, потом разлетаются в разные стороны, мякоть съедают, а семена рассеивают по белу свету — так бузина завоевывает себе жизненное пространство. Это я тоже могу понять. Но какой резон овощу рядиться под землей в красные одежды? Уж не для того ли, чтобы червяку не приходилось слишком долго искать?
