Кроме того, книга эта написана в таком странном жанре, что без предварительных замечаний не обойтись, а нормальному роману такое совсем не пристало. Что это за жанр, я и сам не могу сказать, впрочем, это уже дело не столько мое, сколько критики. Я прочил эту книгу в романы, но совсем не уверен, что так оно и вышло. Где-то ближе к концу я даже высказал свои сомнения, написав, что с критики станется заявить: никакой, мол, это не роман.

Предположения мои оправдались, с нее действительно сталось. Мой друг Элемер Часар^[1] твердо установил, что «Смерть художника» — не роман. Правда, при этом он добавляет, что это больше, чем роман.

Я же по сей день не могу сказать, роман это или теоретическое и практическое руководство по писанию романов, которое посвящает всех желающих в тайны ремесла, зато я уверен, что из всех моих книг эта — самая веселая. Не говорю — самая любимая, потому что самая любимая всегда та, что еще не написана, но удовольствия она мне доставила массу. Я получал удовольствие, пока писал ее, не испытывая при этом так называемых мук творчества; рассказ мой тек свободно и прихотливо, совсем как Тиса, и с такими же разливами — а потом с неменьшим удовольствием читал отзывы критики. В одном из них говорилось, что я оптимист, другой воздавал хвалу моему пессимизму, третий превозносил меня за цинизм, четвертый — за наивность. Кое-кто видел во мне нового Йокаи, другие искали истоки моего творчества у Гардони, третьи полагали, что я учился у Миксата, а может — и у Анатоля Франса; не скрою, довольно приятно осознавать, что ты вылеплен из столь замечательного теста. Кроме того, к великому моему удовлетворению, выяснилось, что сюжет чрезвычайно слаб, зато пером автор владеет прекрасно, другими словами, манера изложения несколько устарела, зато сюжет поистине захватывающий, точнее говоря, стиль чересчур многословен, зато язык красочен и богат, наконец, что сказать автору совершенно нечего, но он так непосредственно излагает всякие пустяки, что сердиться на него невозможно.

У меня хватило ума извлечь из пирога критики изюминку, и отныне я тешу себя мыслью о том, что знаю, кто я есмь. Однако более всего я был потрясен, обнаружив в витринах пештских магазинов свою самую веселую книгу, перепоясанную яркой рекламой следующего содержания:

Внимание — новинка! Трагическая история жизни художника!

Было это, я думаю, году в 1926-м; венграм тогда страшно надоело веселиться, если что и могло заманить их в книжную лавку, так это заупокойный колокол трагедии…

— Ну да, — сказал издатель этого, третьего по счету издания, — вы сами во всем виноваты, разве можно было давать роману такое ужасное название? Далась вам эта смерть!

— Простите, — защищался я, — но что я могу поделать, если художник на самом деле умер. Более того, он сам ничего не мог поделать, так как умер не совсем по собственной воле.

Издатель сказал, что я могу быть совершенно спокоен: он вовсе не подозревает меня в убийстве, хотя писатели и имеют обыкновение говорить, будто издатели способны на все.

— И все же роман следует назвать иначе. — Он хлопнул рукой по столу. — Я и в двадцать шестом году не стал бы издавать его с таким заглавием, а сейчас — и подавно! Если мы не изменим заглавия, считайте, что книга пойдет прямо в макулатуру.

— Но позвольте, — я пришел в замешательство, — лучше уж принять на себя обвинение в убийстве; надо же учитывать, что публика…

Издатель кивнул:

— Я вас понимаю и вовсе не предлагаю вводить публику в заблуждение. Под новым заглавием в скобках будет стоять старое.

В таком случае я не вижу особой разницы между новым и старым изданием, но разве издателя переспоришь?

В «Смерти художника» так и сказано, прямо на первой странице, — психология книгоиздателя непостижима.

Я сдался.

— Ну хорошо, «Рождение художника» подойдет? Вы полагаете, люди так уж сильно обрадуются тому, что одним художником стало больше? Не говоря уж о том, как обрадуются этому художники.

— Нужно какое-нибудь такое название, чтобы отражало и содержание и настроение романа, — задумался издатель.

— Тогда пускай будет так: «Напиши роман»!

— Боже упаси! — издатель вскочил. — Романистов и так уж развелось больше, чем читателей. Только таких приказов и не хватало!

Так мы совещались до тех пор, пока мне не пришло в голову вполне безобидное новое заглавие. Во-первых, оно соответствовало действительности — я разумею, романной действительности, во-вторых, не должно было никого напугать.

Историю перемены заглавия я зафиксировал сознательно: лет сто спустя кто-нибудь сможет переработать ее для «Трудов по истории литературы».

Ференц Мора

Дочь четырех отцов

(Роман)

Недавно на глаза мне попался «Святой Илларий» господина Петера Бода^[2], где сведены под одной обложкой Альберт Великий^[3], Авиценна, Беда Достопочтенный^[4] и другие столь же замечательные мужи; книга эта облагораживает, радует душу и будит мысль^[5]. Оттуда я почерпнул, что на свете есть три вещи, которые не дано постичь разуму смертного. Первая из них — дуновение ветра, ибо никому не известно, откуда берутся и куда деваются ветры. Вторая загадка — немецкая речь, потому что немцы, завидев пожар, тут же начинают требовать хвороста^[6] (ну это, положим, он вряд ли мог почерпнуть из Альберта Великого, скорее всего славный венгерский поп слыхал об этом от лесорубов). Наконец, третья — и самая загадочная загадка — это женская психология, ибо женщина, соглашаясь, все равно отвечает: «нет».

Я же могу назвать еще одну совершенно загадочную штуку, которой Петер Бод не знал и знать не мог. Ведь во времена «Венгерских Афин»^[7] еще не было книгоиздателей, другими словами, не родился тот человек, который скупал бы выдумки одного безумца, чтобы с выгодой продавать их множеству безумцев, готовых все это читать.

Да-да, психология книгоиздателя представляется мне столь же непостижимой, сколь психология женщины.

Если позволите, я расскажу, как пришел к такому выводу.

Я поэт-лирик и археолог, специалист по каменному веку. Представьте себе, эти занятия вполне совместимы. Возьмем, к примеру, Нерона: он писал стихи, будучи императором; согласитесь, что археология — занятие куда более безобидное. Археологи, в сущности, всего лишь извлекают из земли то, что предали земле императоры. Ганс Сакс^[8], как известно, был сапожником, что не помешало ему взойти на немецкий Олимп и обосноваться там на сорока томах собственных сочинений. Разве что заказчики могли попрекнуть его тем, что сапоги слажены значительно хуже стихов. (Но об этом история литературы умалчивает, да и вообще сапоги скорее всего тачали подмастерья.)

В моем случае дело обстояло примерно так же: две мои профессии доставляли неприятности только мне самому. Мои стихи еще лет двадцать назад называли ископаемыми. Что правда, то правда, хоть я и разменял пятый десяток, тем не менее то, что я пишу, всегда можно понять. Впрочем, люди от века любят только новые напевы; тот, кто их не освоит, пусть пеняет на себя: ему не останется ничего иного, как мурлыкать себе под нос. Правда, я вошел в пару литературных обществ, но тем дело и кончилось. Старики приняли было меня в свой круг, заметив, что с молодыми мне не по пути. Мы уже сидели за столом одной компанией, и тут они во мне разочаровались, уяснив, что мысли мои нипочем не желают становиться на ходули. Они, бедняжки, всегда предпочитали ходить босиком, но зато на своих двоих, а таким манером, как известно, далеко не уедешь. На Олимп можно попасть двумя путями: либо взлететь на крыльях, либо вползти на брюхе, я вовремя понял, что классика из меня не выйдет. Моя поэтическая карьера завершится на книжной полке какой-нибудь провинциальной старой девы. Я попаду в общество романов госпожи Крукер, не исключено, что меня заложат листиком лаванды, мои стихи будут декламировать на праздничных вечерах добровольной пожарной дружины, потом старые глаза перестанут видеть даже через очки, и я постепенно буду погребен под толстым слоем пыли, и какая-нибудь случайная мышь выгрызет несколько рифм из нижней строфы, а потом явятся наследники и, перебирая затянутый паутиной хлам, выбросят мою книжку в мусорную корзину, приговаривая при этом: — Пал Эркень. Черт его знает, кто он такой! Чего только не читала эта бедная тетушка!