Над токовищем сгущались сумерки. Урман становился темнее и тише. Только чернозобый дрозд нет-нет да и затянет своё нервозное пение, прерываемое трескучей позывкой «ка. ка». Впереди короткая ночь. Неподалёку от тока разбили палатку. Андрей разложил уютный «токо-костерок». До трёх часов ночи тянулась тихая, приглушённая беседа за травяным чаем. Но чуть посерело небо, ёкнула, встревожилась амосовская охотничья душа: «Вот что, мужики, ружья за спины – и вперёд!»

Они крадучись гуськом направились к выбранному засветло схрону. Услышав со спины нарастающий свист, Тарасов остановился и боязливо спросил у Андрея: «Что это?!» Тот чуть слышно и нервно оборвал его: «Молчи ты! Говорил жени звука! Глухарь летит».

Обернувшись на лопотание крыльев, увидел спешащего на свидание самца. Следом за ним пролетели ещё три. Потом пятый, седьмой… «Славненько натокуемся!» – порадовался бывалый охотник. Птицы разлетались по разные стороны тока и ныряли в чёрную крону деревьев. Дойдя до места, Андрей услышал звуки, скорее напоминающие негромкое щебетание пичужки, чем запев царственного глухаря. И первая долгожданная песня провалилась в ночь.

Чуть ближе на сухой осине раздалось отчётливое «тэке. тэке», пение учащалось. Отрывистые, трудно воспроизводимые звуки уже сливались в мелодичную трель, мягко, без паузы переходящую на собственно песню, более чувственную, нежную.

Парни не раз порывались к поющим соснам, но Андрей удерживал их, грозя увесистым кулачищем. И только в первых лучах разгорающейся зорьки отпустил их от себя. А сам, затаившись, продолжал слушать душой и утопать в чарующей реликтовой глухариной симфонии. И вот точения любо- страстцев стали редкими, одинокими. Амосов решил начать охоту. Прислушавшись к солисту на кружевной лиственнице, сделал несколько подскоков к ней и растворился в её шелковистых ветках. У него над головой «точил» матёрый самец. Терпеливо прослушав несколько его песен, Андрей дождался для себя стартовых «чи-чи-фшя» и хвостового щелчка – «пыр-р-р». Что-то тёплое тут же коснулось кончика его носа. «Спасибо! Будем считать – к удаче». И выстрелил. Не подходя к шумно упавшему к ногам глухарю, узрел в пятнадцати шагах низко сидящего на раздвоенном суку старой ели ещё одного, поющего…

Тарасов и Смоляков за две предрассветные зорьки тоже положили в рюкзаки каждый двух увесистых самцов. Андрей считал это даже избыточным отстрелом для удовлетворения охотничьего азарта. В оставшееся время охотникам всегда есть чем заняться: насладиться осенними дарами и красотами пылающей багрянцем тайги, отогреть душу у магических костров, омыть её небесной чистотой звёздного шатра. Почувствовать себя частичкой калейдоскопа природы и послужить ей.

Во второй половине воскресного дня, перед отъездом в посёлок, хозяин повёл гостей к речке, на песчаник, где сытые, непуганые глухари, готовясь к скорой зиме и грубой пище, набивали безмерные желудки галькой. В момент гальчевания они всегда были так увлечены, так доверчиво беспечны, что любая жестокая, бездумная рука могла в один миг уничтожить целые группы и выводки. При таких обстоятельствах и погиб его отец, знаменитый эвенкийский охотник Дмитрий Амосов. На суде преступники скажут, что он сам схватился за дуло, не давая убивать птиц, и произошёл самопроизвольный выстрел…

На песчаник слетелось около сотни прекрасных и гордых птиц. Величавые буро-рыжие копалухи, сизо-бурые, краснобровые самцы и вечно дерущийся молодняк.

Присев на песок, Андрей наблюдал редкую картину их «галечного» отрешения и не заметил вскинутые на поражение глухарей ружья гостей. Но, оказалось, их настрой был преступно твёрдым. Войдя в раж, браконьеры устроили настоящую бойню, запихивая и уминая в припасённые кули самых крупных особей.

Амосов обезумел от горя, как будто на глазах погибали один за другим родные, близкие люди. А его самого беспричинно и безнаказанно изваляли в дерьме…

Чтобы остановить этот кошмар, он вынул рожок из карабина и стал прицеливаться то в Тарасова, то в Смолякова: «Пристрелю подлецов, если не уймётесь!» Не на шутку испугавшиеся, трусоватые браконьеры, побросав ружья, кинулись бежать к «ниве», волоча за собой кричащие и стонущие кули.

Оставшись один на берегу, Андрей упал на окровавленный галечник и долго и безутешно рыдал под разрывающие душу, почти человеческие всхлипывания подранков.

Семья Амосовых прервала долгожданный отдых и вернулась домой. Андрей Амосов перевёлся в бригаду другой буровой, только бы не видеть ненавистные ему лица нелюдей. Лица убийц его доверчивых таёжных друзей.

Дмитрий Амосов часто бывал с сыном-крохой Андрюшей в роддоме при фельдшерском пункте, оставляя двухлетних Толю и Колю дома на попечении рано овдовевшей, бездетной сестры Сони, решившейся на время оставить солнечный Сочи и помочь брату подрастить малолетних детей. Дмитрий уволился с буровой, чтобы стать малышам и мамой, и папой.

Каждый год с весны и до первого снега семейство проживало на дальнем зимовье. Сытно кормили их неисчерпаемая тайга и большая рыбная Тунгуска. Потомственный таёжный промысловик обеспечивал семью всем необходимым. Подрастающие парнишки охотно помогали ему. Отец приучал сыновей к тайге. Теперь она им мать. Сам же любил берендеево царство всей душой, преданно и заботливо. Оберегал свои угодья от браконьеров, заботился обо всех обитателях. С раннего детства приучил мальчишек добрыми делами почитать зелёную кормилицу, строго требовал соблюдать свои лесные заповеди: «Понапрасну – не губи!», «Беззащитным – не вреди!», «На дармовое-не жадничай!» Не словами, на деле показывал, как следует жить в таёжным мире. Сыновья в своей уже взрослой жизни, жизни без отца, помнили эти наказы. Хранили в памяти и случай, как отец однажды привёз в дом маленького лосёнка, названного им Валькой. До мельчайших подробностей он запечатлелся тогда ещё подростку Андрею…

Малыш Валька едва стоял на нестойких, дрожащих, непослушных ногах. Скорее всего, был у лосихи вторым телёнком, по воле какой-то нелепой случайности отбившимся от матери. Отец, «ставя на учёт» глухариные кладки, сильно испачкался и решил спуститься к распадку, чтобы привести себя в порядок. Подойдя ближе, прислушался. Впереди что-то трещало, ёрзало и билось о воду. Рискуя безнадёжно увязнуть в вековых завалах, увидел маленького лосёнка и высвободил его из смертельно опасного плена. Смельчаку, тут же названному им Валькой, не дал и недели от роду. Оголодавший и слабый, тот отчаянно пытался самостоятельно выкарабкаться на сушу. Но скользкий трухлявый сушняк обламывался под острыми и быстрыми копытцами, крошился и снова тянул упрямца в студёную талую воду. Этот треск, услышанный Амосовым, и спас бедолагу. Не произойди встреча с отцом – ему б не жить!

В доме Валька быстро освоился, отогрелся на старом отцовском полушубке. Напился молока с манкой, отоспался. Назавтра уже шустро бегал по подворью, брыкался, высоко подпрыгивал и тузил забор. Полюбил тётю Соню, почему-то считая именно её своей матерью. Стоило той спуститься с крыльца, как чуткий Валька оставлял забавы, мчался к «мамке» стрелой, облизывал, тычась симпатичной мордочкой в её живот. А когда она выносила лосёнку пойло – молоко с кусочками размоченного хлеба, – чуть не сшибал кормилицу с ног, на лету хватая и засасывая в рот края цветастого фартука, подаренного братом ко дню 8 Марта. От фартука вскоре остались лишь жалкие, жёваные лохмотья. Прислонив ведро к забору, тётя Соня ногами и руками пыталась удерживать его в стоячем положении. Но Валька всякий раз, прежде чем приступить к очередной кормёжке, старался поддать долгожданному ведру копытом и только после этого спешно окунал в аппетитное питьё ушастую мордочку. Изредка его голова высовывалась наружу, чтобы хлебнуть воздуха. Лосёнок громко сопел, фыркал, мотал белой мокрой мордой. В такой час откладывались дела и семья с восторгом наблюдала за любимцем. К концу трапезы Валька от копыт до холки был в молоке и крошках. Пойла хватало на всех нас. Лобастый шустрик не по разу благодарно обегал семейный круг, оставляя на каждом печать телячьей нежности и признательности, а заодно изрядно пачкая одежду своих почитателей. За сутки малыш набирал около двух килограммов привеса.