- Ну, - сказала Микеша, - давай, теперь тобой займемся.
В зеркале, висевшем на стене и оправленном резной рамкой, он увидел свою опухшую и вяло-сонную физиономию. Вглядываясь в свое изображение, Красноморов пригладил рукой спутанные под шапкой волосы.
Он развернулся к Микеше и резко, оторвав от пола, обнял ее, разом ощутив и горячее дыхание, и холодные с мороза щеки и, главное, стянутое странным, без единого шва или застежки платьем тело, и охнул, уткнувшись губами в микешину шею, и замер, и что-то необычное почудилось ему в этом объятии, как будто, прожив на земле почти четыре десятка лет, он только сейчас понял, что значит обнимать женщину, а не бесчувственную чурку, с податливой коровьей покорностью подставляющую себя и столь же безропотно отступающую в тень, когда в ней уже нет нужды.
- Микеша... - шептал Красноморов. - Ты?.. Ты?..
- Молчи, - ответно прошептала Микеша. - Вот сейчас приведем тебя в божеский вид, - сказала она, когда Красноморов слегка ослабил объятия.
Она усадила Красноморова и, неожиданно опустившись на колени, принялась стягивать с его ног валенки.
- Что ты, Микеша, милая?..
- Не мешай, я лучше тебя знаю, что сейчас надобно...
И с непонятной самому себе покорностью Красноморов позволил стащить с ног тяжелые влажные валенки, потом зажмурил глаза, смущаясь несвежих портянок и выглядывающих из-под брюк тесемок от подштанников.
Василий почувствовал, как ноги его опустились в теплую травяную воду. Микеша, по-прежнему стоя на коленях, разминала руками его ступни. Потом она вытерла ноги Красноморова чистой холщевой простыней, снова погладила их руками, как бы любуясь, вызвав этим у него смущение и желание, поджав пальцы, спрятать ноги подальше под табуретку. Наконец, убрав шайку с водой, она подставила Красноморову низкие, со срезанными голенищами, веленцы, после чего гость был усажен к столу, где натужно пыхтел раскочегаренный самовар.
- А ты голоден как будто, - от ли спросила, то ли заметила Микеша.
- Нет, нет, - поспешно замотал головой Красноморов: ему было совсем не до еды.
Микеша вышла из горницы и через минуту вернулась, держа в руках ломоть хлеба, покрытый розовым пластом чего-то, источающего слабый мясной запах.
- Вот, червячка замори, я пока питье приготовлю.
Красноморов с недоверием откусил этот хлеб с розовым покрытием. Оказалось до невозможности вкусно, как и все, принимаемое из рук Микеши.
На столе появились две маленькие, наверное, детские чашки, в которые Микеша насыпала по ложке коричневого порошка из жестяной банки цилиндрической формы, и залила порошок кипятком из самовара. Порошок мгновенно растворился, распространив кисловатый запах.
- Хорошо бы подсластить, - задумчиво произнесла Микеша, подвигая Красноморову чашку. - Вот медком заедай понемногу. С ложечки.
Напиток был чудной и ранее Красноморову незнакомый. Он обжигал рот, оставляя привкус приятной неядовитой горечи. Потом Красноморов почувствовал непривычную легкость, голова слегка и приятно покруживалась. У него появилась потребность говорить, поделиться с Микешей чем-то наболевшим, сокровенным, спрятанным в глубине души. И сердце забилось неровными толчками. Он прижал руку к левой стороне груди, стараясь унять ненароком расшалившееся сердце.
На Микешу, как он заметил, этот напиток особого впечатления не произвел. Разве что лицо заалело чуть сильнее прежнего, но яркие губы, неестественно красные, будто Микеша их специально чем-то намазала - женщины вообще охочи до всяких выдумок - наоборот, несколько побледнели. Впрочем, они по-прежнему притягивали к себе.
Между тем Микеша спрятала куда-то маленькие полупрозрачные чашки, из которых она поила Красноморова, а на стол поставила привычно огромные кружки для чая и пузатый, накрытый лупоглазой тряпичной куклой сосуд для заварки. Затем она отсела подальше от Красноморова, взяла гитару и, задумчиво позвякивая струнами, то ли спросила, то ли, даже и не интересуясь желанием гостя, сообщила:
- Песню тебе спою... Древнюю... Иностранную... Жаль, что перевода нет... Да, в общем-то, и так понятно...
Аккорды, предваряющие начало песни, чем-то вдруг напомнили глухой и отдаленный колокольный перезвон, а Микеша запела:
- "Тхоз эвенинг беллз, тхоз эвенинг беллз, хоу мани..."
Когда она кончала очередной куплет, Красноморов шепотом, стараясь не спугнуть очарование песни, повторял в такт аккордам: "Бом, бом, бом!.."
А дальше все завертелось в убыстряющемся сказочном ритме. Микеша, отбросив гитару, накинула на плечи светлую беличью шубейку, Красноморову показала глазами на висевший в сенях полушубок, и снова потащила Василия в холодную снежную темноту.
- Куда? - шепнул он, стискивая горячую ладонь Микеши.
Она не ответила, и Красноморов, зажмурившись, побежал за ней, мигом набрав снег в короткие валенцы. Внезапно хлопнула дверь, на них дохнуло влажным жаром - и они оказались в предбаннике, где сбросили шубы. Микеша, сев на лавку, приподняла подол платья и протянула Красноморову ножки в тонких красных сапогах на каблучках, глазами показывая, чтобы он разул ее. И Красноморов, как совсем недавно Микеша, опустился на колени и осторожно снял мокрые от снега сапожки и лицом прикоснулся к микешиным ступням, с удивлением ощутив шелковистую поверхность тонких полупрозрачных чулок.
Микеша оперлась руками о плечи Красноморова и встала.
- Пойдем.
Они вошли в следующий предбанник, где стояла влажная духота от раскаленной соседствующей парильни. Красноморов с покрывшимся внезапно испариной лицом зачарованно следил, как Микеша освобождается от своего платья, под которым оказалось еще одно одеяние. Он подумал, что это тоже платье (как под чунями сапожки из красной кожи), но то была черная кружевная сорочка, скрывавшая неправдоподобно белое тело.
- Светляки-то приглушить надобно, - тихо прохрипел Красноморов.
- Ни за что на свете... Или ты чего боишься? Или, может быть, стесняешься?.. Это ты зря... Что естественно - не безобразно... Господь плохого не допустит...
Это и в самом деле смахивало на сказку. Красноморов чувствовал себя мальчишкой, которому впервые в жизни открылась тайна женщины. Ему довелось побывать на верху блаженства, испытать боль вселенской утраты, ощутить себя всемогущим, беспредельно раскованным, какими в нечастые минуты случается бывать любимым и любящим... И светляки бессовестные не мешали, и наготы своей и микешиной он уже совсем не стеснялся... Микеша быстрыми движениями заплела косу, обернула ее вокруг головы и надела странный голубой чепец, ставши вдруг чужою и незнакомою.
- Это зачем? - спросил Красноморов, рукой показывая на чепец.
- Чтобы волосы не замочить, глупенький ты мой...
В парильне их обожгло жаром. В горячем воздухе он почти не видел Микешу, только чувствовал ее руки на спине.
Потом Красноморов с Микешей, сцепившись пальцами, выскользнули из боковой дверцы и бросились в жгучий, вонзивший в тело тысячи иголок снег. У Красноморова перехватило дыхание - и снова мутный пар, обжигающий горло, раскаленная полка парильни, и острый холод снежной купели...
Наконец, в полном изнеможении они по очереди окатили друг друга прохладной водой из чана и вышли в предбанник... Они сидели рядом, обернутые повлажневшими простынями, Микеша сняла свой смешной чепец и распустила косу, и Красноморову казалось, что они невероятно близки, будто всю жизнь провели в счастливом супружестве, не ведая разлук и печалей... Он нащупал микешину ладонь.
- Микеша... Выходи за меня замуж...
- Сударь, - неожиданно звонко произнесла, слегка отстранившись, троюродная кузина. - Возможно ли в неглиже даме предложение делать?
- Я без шуток, Микеша... Я же люблю тебя, понимаешь... Я только с тобой... Ну, в общем, только сейчас почувствовал себя человеком... Впервые в жизни, вот те крест... Это ты...
- А замуж-то зачем? - спросила Микеша. - В супружестве все не так будет, не по велению души, а по обязанности... А обязанность - она и давит, и душит... Все должно быть само собой... Тогда и будет хорошо...
