- Я скажу! Я все скажу, как на духу,- кому-то пообещала она. Кончик крючковатого ее носа слегка шевельнулся, недвусмысленно давая понять, что не следует завидовать человеку, которому злобная старуха так уверенно угрожает.
- Это все наговор. Сглазили его! Зло такое послали, что убило прямо на месте. Порчу навели, а человек в возрасте, как-никак. От зависти это.
- А кто, по вашему, зло такое причинил?
- А в зале он сидит, это и ягненку ясно.
- Не можете вы назвать имя виновника сглаза?
- Могу-не могу, сами найдете, а уж ежели не найдете, тогда и помогу... Только кормильца нашего этим не вернешь...
По знаку Мусатова курсант подхватил под локоть старуху и осторожно проводил на место.
- А что скажет уважаемый доктор? - спросил Мусатов.
Толстый Петрушин развел руками.
- Перед лицом смерти медицина бессильна.
- Что же послужило причиной смерти, по вашему мнению?
- Известно что - сердечко не выдержало, - скорбно покачал головой Петрушин.
- А от чего это произошло?
Лекарь снова пожал плечами.
- Трудно сказать... Может, поволновался излишне - доклад-то ответственный... Или отрава какая в квасе содержалась... Паралич-то дыхания тоже имел место...
- Спасибо, вы свободны. Кто зелье готовил? - грозно спросил Мусатов.
- Известно, кто...
- С кухни принесли... - услужливо ответили из залы.
Мусатов кивнул молодцеватому розовощекому курсанту, тот вытянулся в струнку, без слов понимая приказание, и через минуту приволок из кухни перепуганного насмерть повара, прижимавшего к животу новый жбан с квасом.
- Твоя работа? - грозно спросил Мусатов, показывая в сторону Букреева, на губах которого выступила пена.
Повар испуганно покачал головой.
- Отрицаешь? Тогда пей!
Повар затрясся, расплескивая из жбана квас.
- Отказываешься пить, значит, ты отравил.
Повар перекрестился, замер на мгновение, глядя в жбан, шумно отхлебнул, задержал квас во рту. Потом квас с бульканьем прокатился по пищеводу несчастного. Выпучив глаза, повар испуганно замер.
- Еще глотни. Да не жалей...
Повар покорно отхлебнул еще, с усилием послав жидкость в желудок, и уставился на Мусатова, ожидая приговора.
- Свободен, - распорядился начальник Следственного Института.
Собрать с полу остатки кваса толком не удалось. Опрокинутый жбан был пуст, затоптанная лужа на полу успела подсохнуть и основательно смешаться с грязью.
Красноморов вспомнил, что у него в кармане находится мокрый от кваса платок, которым он вытирал испачканные при падении ладони. Подумав, он решил не предъявлять этот платок Мусатову.
- Господа, переписываю всех присутствовавших в зале поименно, - объявил тот.
3
Красноморов вышел в колючую метель. Где-то вдалеке проглядывали охваченные снежным хороводом тумманные желтые шары уличных светляков. О том, чтобы в такую погоду возвращаться в слободу, не было и речи. Занесет где-нибудь, споткнешься и не встанешь, замерзнешь и все дела. И едва ли кто возьмется подвезти сейчас.
Злосчастное собрание вставало перед глазами. Едкая старуха Гегемона откровенно намекала на Красноморова как на виновника сглаза. Едва ли кто-нибудь принял ее выкрики всерьез, мужики народ умный, впрочем, не все, ох, не все. И тень подозрения осталась...
Он прошел почти вслепую три квартала, потом остановился у тяжелой дубовой двери с круглым окошечком на уровне глаз. так получилось, что ноги сами привели его в знаменитую пименовскую чаевню.
Дверь, около которой намело небольшой сугроб, с трудом поддавалась. Скользя по половицам полутемных сеней, Красноморов нащупал ручку второй двери и остановился на пороге тускло освещенной залы. Когда глаза привыкли, увидел за массивной резной стойкой самого Пимена.
- Василий! Пожаловал к нам, душа моя! Раздевайся... Гей, девки, гость у нас...
Нивесть откуда выкатившиеся пименовы племянницы в синих до полу сарафанах, обмениваясь ласковыми смешками, стянули с Красноморова облепленный снегом полушубок и тугие галоши, и волосы ему пригладили, и к рукомойнику потащили, где он с удовольствием отмыл липкие от засохшего букреевского кваса пальцы, и за стол усадили, и сами рядом устроились, одинаково подперев головы в кокошниках кулачками.
Пимен самолично преподнес Красноморову кружку с медовухой и шуганул девок - те, затрепетав синими подолами, скрылись за внутренней дверью.
- Вижу, брат, на душе у тебя того... - хрипло сказал Пимен. - Сглазили его... Царство ему небесное... Верю... Да... У нас этим балуются... Но не ты... Тут уж меня не проведешь... Сглазить ведь как можно? Стихийно... Самостийно то есть... Вот пожелаешь недругу чего уж там взбредет... Или позавидуешь вдруг... Главное, чтоб внезапно... Резко... Как буря... Стихийно... Одним словом... Ну там, что баба у него хороша, да не про твою честь, или что еще...
- Да какая там баба? У Букреева-то? - вяло спросил Красноморов, отхлебывая медовухи, которая медленной горячей струйкой стекала в желудок.
- Ну, это я к слову... Не обязательно баба... Можно чему угодно позавидовать... Здоровью, например, вот не берет его ничто... А? Или успехам... Удаче... И все! Мир изменился... И нет тебе больше счастья... И баба не та стала, то ли телом поплохела, то ли на другого поглядывает... Это, брат, закон природы...
- Нет такого закона! Ну сам посуди, как мысль, неосознанная, невысказанная, на худой конец, может мир изменить? Как, объясни, если можешь?
- Объянить не могу... Но факты есть. И не попрешь ты против фактов... Ну, тебя я не виню... Только вот они... стеной всполошились... все против одного...
- Глупости все это... Отравили его... Смерть же мгновенная... Что-нибудь вроде цианистого калия, не знаю уж, где раздобыли...
- А как докажешь?
- Да почему я должен что-то доказывать? Это пусть Mусатов доказывает...
- Да подозревают-то тебя...
- А ты-то откуда знаешь?
Пимен кривовато и загадочно усмехнулся.
Входная дверь внезапно распахнулась и на пороге показалась женская фигура в платке, замотанном так, что открытыми оставались только глаза.
- Вот он где, мой Васечка... Дай мне его сюда, Пимеша... Он сегодня мой... Пойдем, Васечка!.. От людей подальше... Сердце подсказало...
Женщина скинула с головы платок и Красноморов узнал свою троюродную кузину Мику Золотову, но остался сидеть, пригвожденный пименовской медовухой.
- Ты что ему поставил? - строго спросила Микеша Пимена.
- Сама знаешь, что. Наше, мужицкое... Поддержать надо парня. Ведь всем миром навалились...
- Да не то ему сейчас надобно, вот ведь дурные головы...
В глубине пименовского дома стабой трелью зазвенел колокольчик телефона.
- Дядюшка, вас до аппарату просят, - выглянула в дверь одна из хозяйских племянниц.
- Пошли, Васечка...
Микеша помогла Красноморову вздеть на плечи полушубок и они с Микешей снова нырнули в бешено крутящуюся слепую метель. Они покатились по заснеженной улице, грубо подгоняемые в спину ветром. Красноморов послушно держал маленькую ручку в шерстяной варежке и шел, спотыкаясь: медовуха горячим свинцом тяжелила ноги.
Шли они долго и, борясь со снегом, Красноморов едва заметил, как Микеша толкнула легкую калитку и они протопали по занесенной ветром дорожке, ведущей к крыльцу. В доме Микеша скинула с головы платок, промокнула вышитым полотенцем влажные от снега брови, сбросила свой, похожий на мужицкий, тулупчик, освободила ноги от уличных чуней и предстала перед Красноморовым в непривычно длинном темносером платье с тонким, окаймляющим шейку белым воротником. Остолбенелый, с замедленной реакцией, Красноморов стоял, еще закутанный, посреди горницы и зачарованно смотрел на красные необычно тонкой выделки микешины сапожки, повторявшие форму ноги не хуже, чем вязанные шерстяные чулки, которые он где-то совсем недавно видел на женских ногах... И он тут же, почти не напрягаясь, вспомнил - это Жаклинка шаловливо поигрывала ножкой, пока они чаевничали у Ефросиньи.
