Клава обрадованно кивнула. Она была согласна на такие чудеса.

– Видишь ли, Клава Нестерова, у твоей мамы есть одна вещь, которая мне очень-очень нужна. Я, разумеется, её верну, первого мая. То есть завтра. Но сегодня, тридцатого апреля, без неё мне никак не обойтись.

Клава снова кивнула и хотела сунуть палец в нос, но передумала. С такой косой и лентой ей действительно не стоило поступать некрасиво. Женщина улыбалась и Клава сказала:

– Шас прынесу. Шо принесть?

– Метлу, моя милая. Она стоит в углу вашей комнаты. С длинной ручкой.

– Эта же мамина.

– Всё верно, милая, но сегодня мама уже не пойдёт на работу, а завтра я верну метлу на прежнее место. Завтра придёшь сюда же с утра, первого мая. И я отдам метлу. Ну, как?

Клава сделала всё, о чём её попросила женщина в остроконечной зелёной шляпе.

Мама ни о чём не узнала, потому что обнаружила в бидоне не сметану, а «Жигулёвское». Целых три литра и почти без пены! С лёгкой благородной горчинкой свежего продукта. Такое только с проходной пивзавода и то не всем.

Клава целый день ходила немыслимой красавицей, даже противные девчонки из её дома не посмели подойти близко, а только шушукались в сторонке. Наутро она побежала в переулок, где её должна была ждать женщина в остроконечной зелёной шляпе.

Она там действительно стояла, с ошалелым видом, который бывает после бессонной ночи. На шляпе не осталось фиалок, подол платья был вымазан глиной, но на лице сияла довольная улыбка мартовской кошки. Она протянула Клаве метлу. Несколько «дерезовых» веточек тут же отвалились, но рукоятка блестела новой полировкой.

– Вальпургиева ночь только раз в году, – сказала что-то непонятное для Клавы женщина и потянулась так, что подмышкой треснула клетчатая ткань её измазанного платья, – поставь метлу на прежнее место. Проси подарок.

Клава кивнула. Она не знала, что делать дальше, о чём попросить. Она никогда не видела таких женщин: довольных, расслабленных, не стесняющихся своего странного одеяния, никуда не спешащих, умеющих творить чудеса.

– Тётенька, а ты хто? – спросила Клава, но женщина засмеялась и легонько щёлкнула Клаву по кончику носа, а потом потрепала за щеку.

– Проси, чего хочешь, пока я добрая, – сказала она вместо ответа.

– А можно мине с вами? – потупившись, спросила Клава.

– А лет тебе сколько? – с сомнением спросила женщина.

Клава показала две ладошки разом, а потом ещё одну.

– Ого, так и не скажешь сразу…Ну… Приходи сюда ровно через год, тридцатого апреля. Но тебе нужно будет принести две метлы. Новые не подходят, нужны потрёпанные, бывшие в работе. С длинными ручками. Только те, к которым не прикасались мужские руки. Добудешь?

Клава кивнула, она была не уверена, что запомнила. Женщина снова потрепала девочку по щеке и царственно удалилась.

Через два месяца маме дали однокомнатную квартиру. Не зря же она семь лет дворничихой отпахала, да ещё с ребёнком-инвалидом! Переехать на новое место помогали всем двором. Но когда Клава села в пахнущей обойным клеем комнате на подоконник, слёзы сами навернулись. Плакала и мама, и дочь. Только каждая о своём.

 В новый район Клава ехала в кузове грузовика, зажатая между двумя тюками с одеялом и зимними куртками. Она не смогла посчитать все перекрёстки и повороты.

– Мама, на какой улицы? – спросила она, глотая слёзы.

– Авиаторов, мы теперь живём на Авиаторов, запоминай!

– Нет, нет, на какой улицы? – упрямо твердила Клава, у которой не получалось толком объяснить, что ей нужно.

– Ох, где мы только не жили, на Моторной, на Лётчика Небольсина, на Третьей Грузовой. Да забудь ты, доча, всё в прошлом.

Однажды, когда на отрывном календаре засверкало «30 апреля» Клава ушла из дома. Она долго ходила по городу, добросовестно неся две метлы с длинными ручками-наметельниками, отполированными до блеска мамиными натруженными руками. Клаву толкали прохожие, над ней смеялись какие-то первоклашки, сердобольная старушка пыталась помочь найти нужную улицу. Наконец, участковый милиционер Васильев схватил Клаву за запястье.

– Вот негодница, – сказал он с видимым облегченьем, – мать тебя обыскалась. Где ты всю ночь шастала? Куда тебя понесло… Всё отделение подняли на ноги, а нашли вот тебя случайно. А если бы…

Клава горько плакала, пытаясь высвободить руку. Обе метлы упали и, беспомощно растопырив веточки, валялись на асфальте.

– Тебя никто не обидел? Что ты плачешь, вот дурочка! – с тревогой спросил участковый Васильев.

А в двух кварталах в узком переулке спала, прислонившись к глухой стене дома, не дождавшаяся Клаву женщина в остроконечной шляпе с широкими полями и букетиком фиалок для Клавы.

НАГЛЫЙ САМОВАР

 В доме Барановых все жили по заведённому бабушкой порядку. Каждый знал своё место и занятие. Покупки делали с её одобрения. Ремонт – только после бабушкиной отмашки. Возможно, потому в семье и не было ненужного барахла. Соседи называли дом «Барановским райисполком», намекая не столько на огромные окна, выходившие на улицу, сколько на начальственный характер главы семьи.

Бабушка была царём, богом, кухаркой и прачкой. Её плечи держали дом, «худо́бу» в сараях. В её подчинении находились «Эти», Леночка и парализованный дед. От «Этих» толку было мало. Целыми днями они пропадали на работе, а вечерами шушукались в своей комнате. "Эти" существовали на всём готовом, и бабушке не перечили. Леночка росла помощницей, любимицей и единственной радостью. Ничего плохого о детстве она не запомнила, только одно лето стало для неё тревожным и повлекло суровую зиму и долгое примирение.

Обычное утро летней вольницы началось со скорого завтрака «Этих», через четверть часа шёпот и хихиканье стихли. Проводив старших на работу, бабушка заглянула в детскую, где ворочалась полусонная внучка, и ушла на задний двор. Там её ждали хрюшки, гуси и куры – худоба, которая сама себя «не управит».

Одноухий Чижик прыгал, пытаясь достать до плеча, до щеки кормилицы. Цепь гремела и натягивалась до предела, но бабушку так просто было не разжалобить. Она торопилась к сараям, а Чижик закашлялся и грустно лёг на тёплую утоптанную землю, сильно пахнущую псиной и мочой. После худобы наступила и его очередь кормёжки порцией вчерашнего кулеша с размокшими хлебными корками. Ворчание бабушки доносилось в открытую форточку. Леночка уже не спала и жмурилась, слыша тявканье и кашель Чижика, гулкий стук дужки ведра, мерный рокот водопроводной колонки.

Только убедившись, что все дворовые жители сыты, бабушка вернулась в дом. Там её ждали лежачий муж и Леночка. Обуза и отрада.

Окончательно девочка проснулась, когда бабушка поставила синий эмалированный чайник на плиту. Шёпот и ворчание перебрались в кухню. Леночка вскочила, выбежала навстречу бабушке, звонко чмокнула её. Затем умылась, расчесала волосы на пробор и кое-как заплела жидкую косу. Надев платьице, она ждала, когда откроются двери дедовой спальни, и бабушка вынесет тазик с плавающим обмылком, мокрое полотенце и ночную рубашку больного.

Дед Леночки уже двенадцать лет лежал бревном и только хлопал выцветшими, как бабушкин фартук, глазами. Он не разговаривал, никого не узнавал. Иногда его лицо озарялось странным светом. Казалось, что он сбросит одеяло и выйдет из комнаты, примется за дела, но это ощущение быстро пропадало.

Леночка силилась представить, каким он был раньше? И хотя видела его фотографии в синем бархатном альбоме, и знала от бабушки, что дед когда-то водил городской автобус, всё-таки её фантазии не хватало представить что-то другое, кроме измятой постели и тонкий жёлтых рук поверх одеяла.

Леночка знала, что дедушку положено любить, но ничего к нему не чувствовала, догадываясь, что тот даже не знает о её существовании. Был и другой дедушка, Туркин, мамин отец. Усатый, с железным зубом в весёлой улыбке, в клетчатой рубашке навыпуск и синих трико. С удочкой, к которой были прицеплены красные поплавки, с коробкой чёрно-белых шашек. Дедушку Туркина любить было просто.