Пока Таня отмывала и расчёсывала локоны после дичайшего издевательства парикмахеров, отец смущённо жевал оладьи и пил кофе. Таня чмокнула его в щеку, быстренько просушила волосы феном и пошла на Крутой переулок. Она знала, что её тайная подруга, наверняка ждёт её с рассказом о выпускном вечере.
Шумная Ленинская заканчивалась поворотом к погосту. Старая ограда кладбища, на котором почти никого не хоронили, кособоко надвигалась на тропинку. Захоронения были скрыты за тонкими стволами американского клёна. Он заполонил собой всё свободное пространство и потеснил берёзы и тополя, которые раньше в избытке сажали как естественную преграду. Всё засохло и захирело, только этот наглец царствовал в захолустье. Все домишки переулка обветшали, ведь их построили сразу после войны. Пятистенки, обитые крашеной «бумагой» жались друг к другу, а длинные узкие огороды спускались к реке. С краю должен был стоять дом Сафьяновых, но Таня его не обнаружила. Словно его и не было. В недоумении девчонка озиралась по сторонам! Она ходила в школу мимо этого переулка каждый день, и возвращалась той же дорогой, сворачивая на свою улицу. И всякий раз она видела дом Крысы с разбитой скамейкой, на которой валялся дед Егорыч. Почему же теперь переулок заканчивался крейдяной сутулой хатой, разгороженной с двух сторон? Дальше шла чахлая поросль того же американского клёна, сквозь которую можно было спуститься к ручью.
Покрутившись на месте, Таня растерялась. Куда же идти теперь? Не заблудилась ли она? Нет, если оглянуться, то хорошо видно конец переулка, и поворот на Ленинскую. Слышен шум машин, которые всегда снуют в сторону кирпичного завода. Где же дом Сафьяновых? И спросить некого.
Таня ничего не придумала, как прийти в школу. С нарастающим страхом она вошла в медицинский пункт. Севна-Мосевна заполняла какие-то журналы. Таня села рядом с ней и тихо поздоровалась. Медсестра улыбнулась и спросила: «Ну, наплясались вчера? Наверное, ноги гудят?» Таня покачала головой. Постепенно к ней приходило сознание непоправимой потери, страшная догадка о случившемся.
– Скажите, если у меня галлюцинации, то меня запрут в дурдом? Я там останусь навсегда?
Севна-Мосевна вскочила и, обежав вокруг стола, наклонилась над сидящей Таней, взяла в ладони её хрупкое личико и зашептала:
– Что ты, что ты, девочка! Ну, какие галлюцинации? Отдохни, не выдумывай. Наверное, вчера за туалетами красненького выпили втихаря? Ой, дурочки, ой, дурочки…
Таня высвободилась из объятий испуганной Севны-Мосевны, рассеянно похлопала её по плечу и пошла по коридору. Севна-Мосевна выглянула из кабинета и проследила взглядом за девушкой, пока та не вошла в учительскую. В опустевшей комнате физрук увлечённо чистил ногти. Он косо посмотрел на Таню и буркнул:
– Чего тебе, Сафонова?
Таня криво улыбнулась и взяла с вертикального стеллажа журнал 9 «В». Она пролистала его и поставила обратно. Список учеников на букву Эс: «Сафонова Таня, Селиванов Олег, Скоренко Галя».
Таня вернулась домой. Отец жарил мясо, обильно посыпая его специями. Он оглянулся и спросил:
– Где так долго была-то?
– А ты? – с вызовом спросила Таня.
Отец хмыкнул и стал энергично орудовать лопаткой, переворачивая крупные сочные куски. Он успел сбегать на рынок, неужели она так долго бродила?
– Ко мне никто не приходил?
Отец покачал головой и что-то промычал. Таня налила себе киселя и села с книжкой под отцветающими кустами сирени. Отец вышел к ней, вытирая ладони о фартук.
– Помнишь, в пятом классе ты кисель заколдовала? Прибежали твои однокашники и говорят: «А Танька кисель заколдовала, и его теперь пить нельзя». А ты стоишь и тихонько пьёшь из их стаканов. Тебе-то можно, ты же колдунья.
– Не помню, – покраснела Таня и спрятала глаза.
– А твоя учительница поводила руками над подносом и сказала: «Всё, я расколдовала, можете пить».
– Не помню, – повторила Таня.
– Всегда придумщица такая была… Выросла-то как…– засмеялся отец и прислонил большой палец к кончику носа Тани.
В уголках глаз Тани блеснули слёзы, она невпопад подумала, что каждый миг, который она проживает, уже не повторится. И не будет ни полосатого сарафана, ни стакана с киселём, ни жареного мяса, ни папки в клетчатом фартуке у плиты. Всё уходит. Как уже не будет никогда Сафьяновой, которой, собственно говоря, и не было. А, может, и не только Сафьяновой?
Таня отпила киселя и посмотрела вдаль улицы. Там, на перекрёстке, стояли рядом Сафьянова, Сушкова и Стасов. Они смотрели на Таню с укоризной, словно спрашивали: «Зачем ты нас прогнала! Каждый из нас был так нужен тебе, а теперь… Как же ты без нас, кисельная придумщица, как?»
А так… В этом была и своя грусть, и своя радость. Как отряхивает сонное утро обрывки видений, так и детство лёгкой вуалью слетало с макушки выросшей Тани и таяло, таяло…
БЕЗЫМЯННЫЙ ПЕРЕУЛОК
«Купи сметану, деньги в бидоне». Заплаканная девочка возвращалась домой из магазина. Противная продавщица Зина налила ей целый литр жидкой сметаны и только потом спросила, дала ли мама денег. Приговаривая «Понарожают дебилов», Зина сразу записала Клаву в тетрадку должников и сказала какому-то мужику в очереди: «Это дворничихи Нестеровой девка. Она того. Мать на трёх участках работает, а девка одна шатается. И как её вообще одну отпускать?»
Клава знала, что теперь ей попадёт и от мамы, потому брела домой медленно и размазывала слёзы с соплями по лицу. Клава не могла выполнить ни одной маминой просьбы в точности. А каждая просьба начиналась со слов «Дал же бог муку!» Что это означало, Клава не знала. Иногда мама говорила: «Горе ты моё, камень на шее» и после таких слов ей становилось особенно страшно: мама могла шлепнуть, а могла и карамельку дать. Страшные слова, никогда не поймёшь, к чему ведут.
Клава свернула в переулок без названия, она знала, что там не водятся мерзкие девчонки из её подъезда. Они учились в средней школе, а не в коррекционной, и потому обижали Клаву. Встречаться с ними совсем не хотелось: толкнут, обзовут, выдернут ленту из косовато заплетённой косы, платье испачкают, чего доброго, сметану на асфальт выльют. Из переулка можно было легко попасть к чёрному входу в старинный дом, а там, в полуподвальном помещении, обитала Клава и её мама-дворничиха.
В переулке, словно поджидая девочку, стояла молодая женщина в клетчатом платье и остроконечной широкополой шляпе. Клава разинула рот и остановилась.
– Я вас приветствую, юная леди, – сказала женщина и широко улыбнулась. Во рту сверкнули золотые зубы, признак богатства и недоступности.
– Зыдырасьте, – кивнула Клава и перестала хныкать.
– Я вижу, что вы чем-то расстроены? Не могу ли я помочь в вашей беде?
Клава молча хлопала глазами, уловив только слово «беда» и «помочь».
Женщина подошла к ней и наклонилась, приблизив чёрные косы к самому лицу Клавы. Пахнуло ароматом фиалок, которые были прикреплены к её зелёной шляпе. Женщина оглядела Клаву и вздохнула. Потом строго сказала.
– Так-так… Это ты Клава Нестерова? Юным леди не полагается ковыряться в носу.
Девочка кивнула и вынула палец из носа.
– Беда твоя не беда, так что плакать нечего.
Женщина щёлкнула пальцами и из бидона выскочили три монетки по двадцать копеек. Женщина на них подула, они засверкали серебряными рыбками и тут же исчезли. Клава не знала, что в тот же миг одна запись из тетради должников тоже словно испарилась, как и факт покупки сметаны придурковатой Клавой из памяти продавщицы Зины.
– Чудеса еще будут, девочка, но мне нужна твоя помощь, – женщина провела рукой по затылку Клавы и притронулась к жидкой косе. Все волоски, торчащие как ость ржаного колоса, заправились в причёску. Коса налилась спелым пшеничным цветом, поплотнела. Застиранная лента обрела небесный цвет. Женщина в остроконечной шляпе отошла на пару шагов, потом за плечи повернула Клаву, точно куклу на подставке, покружила ее на месте, держа за ладошку. Ситцевое платье на девочке село по фигуре. Появились вытачки на лифе и оборка по подолу, узкие рукава превратились в «фонарики», а воротник засверкал крахмальной белизной.
