Вспоминал ли он Уве, когда ездил на стадион тренироваться? Вспоминал ли, что только благодаря Уве получил опять эту возможность?
— Лишь бы дотянуть до Олимпийских игр, старина. После них я распрощаюсь с «Викторией». Эффектный конец! Не правда ли?
На тренировках Берт не давал себе спуску. Казалось, тренировки — его единственное прибежище и спасение. Берт не щадил себя до такой степени, что тренер Канцельман увещевал и предостерегал его.
— Смотри, чтобы ты не перетренировался. Перегрузка так же опасна, как и недогрузка.
Каждый божий день они с Дорном ходили на стадион, совершали пробежку по пересеченной местности. Нагрузка, которую Берт себе давал, все увеличивалась. Его подгоняло непонятное чувство — не то злость, не то упрямство, не то горечь. В его крови жило неосознанное и в то же время глубоко осознанное желание наращивать темп, без конца наращивать темп. И вот в один прекрасный день Дорн отказался участвовать в этой гонке. Покинув гаревую дорожку, он с тревогой наблюдал за Бертом.
Когда я случайно оказывался на стадионе, Берт просил меня следить за его бегом по секундомеру; в полном одиночестве он проходил круг за кругом. Я кричал ему промежуточное время, время на финише; на тренировках он неуклонно побивал свой европейский рекорд, хотя обычно ненамного. Но однажды он побил свой рекорд почти на целых полминуты; время это ему не засчитали; на стадионе не было соответствующих условий, хотя дистанция и секундомеры были точно выверены… Да, Берт тренировался не щадя себя; окружающие понимали, что он задумал нечто грандиозное. Казалось, он сосредоточил все свои силы на одной-единственной, последней цели — на том, чтобы показать свои наивысшие возможности. Как стрелок, который приложил к тетиве последнюю стрелу, намереваясь завоевать самый большой приз, так и Берт поставил все на одну карту — на бег, после которого он хотел раз и навсегда распрощаться с гаревой дорожкой.
В ту пору Берт был уверен в себе.
Незадолго до Олимпийских игр начался последний тур тренировок. Гизе собрал у себя в спортивной школе весь цвет легкой атлетики ФРГ. Он должен был, так сказать, навести последний лоск на западногерманских спортсменов.
Берт тоже поехал к Гизе. Легкоатлеты тренировались у подножия виноградников, перед иссиня-черной полосой на горизонте — строевым лесом. Нередко Гизе заставлял бежать стайеров на короткие дистанции, чтобы привить им ощущение больших скоростей. И еще — Гизе устраивал для спортсменов совместные прогулки, заставляя их вместе отдыхать и развлекаться. Он решил во что бы то ни стало сплотить спортсменов, сделать из них команду.
И все же Гизе тренировал Берта особо, часто ходил с ним на стадион, поправлял его, давал советы. Многие заключили из этого, что для Гизе Берт был единственным спортсменом, который с гарантией завоюет олимпийское золото.
А потом случилось несчастье. На утро Гизе назначил заключительные соревнования: спортсмены должны были в последний раз перед Олимпийскими играми выступить в своей среде. День выдался пасмурный. На трибунах было совсем мало зрителей. Только газетчики, тренеры и спортивные боссы, которые со знанием дела наблюдали заключительные соревнования и с некоторой грустью следили за техническими видами спорта, которые явно не сулили особых перспектив. Но вот все свободно вздохнули, настроение явно переменилось: настала очередь бегунов на дальние дистанции.
— На старте олимпийские медали! — сострил Кинцельман, потирая руки.
Его лицо и лица боссов, стоявших рядом с нами, выразили нескрываемое торжество. Перед этим злополучным забегом Берт, как всегда, кивнул мне. Улыбаясь, он поднял лицо, словно хотел определить силу и направление ветра…
Уверенный старт. Берт вырвался вперед и повел бег. Окликнул Дорна, попросил его о чем-то, ободрил. Оба они оторвались от лидирующей группы, спокойные, уверенные в своем превосходстве. Уже через пять-шесть кругов они вырвались далеко вперед. Ни Берт, ни Дорн ни разу не оглянулись, они бежали так, словно у них был один-единственный противник — время. И вдруг, у предпоследней прямой Берт вскинул руки, лицо его исказилось, он как-то странно согнулся и упал на колени, упал вперед так внезапно, словно его сразил выстрел в живот. Дорну, который шел за ним почти впритык, пришлось отпрыгнуть в сторону, чтобы не наскочить на Берта… Зеленый овал стадиона, внезапная тишина, в которой особенно явственно прозвучал крик Берта, а потом его стоны. Я увидел, как он приподнялся, обхватил обеими руками левое колено, сдавил его и, придерживая руками, согнувшись, захромал по траве, потом снова опустился, еще раз вскрикнул, лег на бок, прижавшись виском к земле. Гизе в светлой спортивной куртке и Бляухорн в черном первые опомнились, подбежали к Берту, опустились на колени… Поколдовали над Бертом, он по-прежнему лежал на боку. Прошла целая вечность, прежде чем Гизе и Бляухорн подняли его на руки. Поврежденная нога, неестественно согнутая, свисала вниз, но и другую ногу Берт не рискнул подтянуть к туловищу, она волочилась по земле.
Наконец Берта понесли; руки он положил на плечи тренеров, глаза его были закрыты, зубы оскалены. Забег не стали прерывать, но поскольку было ясно, что первым придет Дорн и никто другой, я тут же отправился в клинику спортивного института, куда доставили Берна.
Помню, как я маялся в больничном коридоре, разглядывая репродукции и эстампы на стенах. Игроки в крикет в цилиндрах… Состязание в беге греческих девушек, девушки — в легких хитонах… Кайзер Максимилиан на охоте… Через некоторое время Гизе вышел в коридор и покачал головой. Не останавливаясь, не сказав ни слова, он прошел мимо меня, только покачал головой и зашагал дальше к выходу все время против света. Даже по походке Гизе было заметно, что он растерян и огорчен. В ту самую секунду, как я увидел Гизе, я понял, что Берт не сможет участвовать в Олимпийских играх; шанс эффектного конца был потерян для него навек. Ждать было бесполезно, тем не менее я застыл у двери. И вовсе не потому, что надеялся избавиться от своих опасений, а просто потому, что хотел увидеть Берта… Наконец-то появился Бляухорн, пожал плечами, махнул рукой и сказал:
— Первым делом ему запретили бегать. Бегом нельзя заниматься довольно долго. Разрыв мышц, и притом серьезный. Классический разрыв, как в учебниках. Главное — покой и еще раз покой. Это единственное, что может помочь Берту. Хотите отвезти его домой? Тогда позаботьтесь, чтобы он соблюдал режим.
Я повез Берта домой, целую вечность мы тряслись в поезде. Берт вытянул больную ногу и положил ее на противоположную скамейку; он все время молчал, и я тоже не говорил ни слова. Мне казалось, что ему так легче. Ужасная поездка! С Бертом было очень трудно, от всего, что мы ему предлагали, он отказывался. Отказывался отвечать на вопросы, отказывался от минеральной воды и от бутербродов — буквально от всего. Он почти не раскрывал рта, не ел и не пил; не смотрел ни на Дорна, ни на меня. Все время молча глазел в окно. И я невольно вспоминал поле у зеленого выступа дамбы.
Я сказал Берту, что он должен соблюдать покой, и он соблюдал покой. Но вскоре я понял, что покой ему вреднее, нежели любое беспокойство. Покой ввергал его в отчаяние. Какая-то внутренняя работа происходила в Берте, когда он в одиночестве лежал на диване или, чуть прихрамывая, совершал свои одинокие прогулки. Во время моих визитов он с отсутствующим видом лежал, вперив взгляд в потолок. Иногда, когда я сидел у дивана и что-нибудь тихо рассказывал, Берт засыпал. Я был единственный, кого он терпел. Наверное, потому, что меня ему не надо было занимать; он мог молчать, когда ему вздумается; мог делать что угодно, не обращая внимания на мое присутствие. Берт привык ко мне, как человек привыкает к старому домашнему халату. Он дал мне ключ, и я мог приходить в любое время. В ту пору я не встречал у него Карлы. Дорна он тоже не хотел видеть, хотя Дорн прилагал все силы, чтобы к нему проникнуть. Кроме меня и Альфа, Берт никого к себе не пускал.
И он не пришел на аэродром, чтобы проводить на Олимпийские игры Дорна и всех остальных. А между тем Берт в то время уже выходил из дому. Я был на аэродроме и видел воочию: Дорн никак не мог примириться с мыслью, что Берт не придет; он без конца отделялся от всех, подбегал к главному входу, смотрел на площадь, на шоссе; казалось, Дорн верит, что его горячее желание увидеть друга передастся и Берту. Но Берт так и не появился, хотя точно знал время отлета. Об этом уж я позаботился. Нет, Берт не пришел проводить олимпийскую команду. Быть может, впрочем, никто из спортсменов, кроме Дорна, не ждал его. Быть может, вообще ни один человек никогда не ждал Берта так, как его ждал Дорн. Мне казалось даже, будто Дорн хочет извиниться перед Бертом, извиниться за то, что он побежит на олимпийском стадионе без него. Я глядел на Дорна и видел, что в его душе бушевала буря чувств…
