— Ну как, старина? Дай мне квалифицированный совет. Все, кто побывал здесь до тебя, знали точно, как бы они выиграли эти соревнования. Теперь — твоя очередь. Скажи, как бы ты выиграл эти соревнования.

Я ответил:

— Ты был не в самой лучше форме, Берт. Я не раз видел тебя в лучшей форме. Впрочем, все равно, ты безусловно победишь Шилвази. В следующий раз ты оставишь его позади.

— В следующий раз, — сказал он, — я доконаю и его и всех остальных прямо на стадионе. На Олимпийских играх я покажу им, почем фунт лиха.

— Знаю, Берт.

Берт взглянул на меня, он казался искренне удивленным и разочарованным. И он сказал:

— Ты, старина, единственный, кто меня по-настоящему понимает. И ты знаешь спорт намного лучше других. Поэтому ты и говоришь иначе… Если хочешь, пойдем со мной. Мне придется ехать в телецентр — дать интервью. Они не отпускали меня до тех пор, пока я не согласился.

Берт уже хотел было потащить меня за собой, но я остановил его. Внимательно глядя на Берта, я размышлял, подходящий ли теперь момент для того, чтобы сказать ему все то, что я намеревался сказать. Мы были одни в раздевалке. И мне показалось, что момент подходящий.

— Послушай, Берт, — начал я, — мне нет никакого дела до того, что произошло в спортмагазине. Но я знаю, что у тебя неприятности. И хотел бы тебе помочь. На следующей неделе я получу гонорар за серию очерков. Если хочешь, могу одолжить тебе деньги. Разумеется, на длительный срок.

Вначале Берт вспыхнул, потом растерялся; с трудом взяв себя в руки, он бодро похлопал меня по плечу, пожалуй, даже слишком бодро. Наконец взял под руку и медленно сказал:

— Очень мило с твоей стороны, старина… Впрочем, что такое «мило»? Дурацкое выражение. Сам понимаешь, что я хочу сказать. Во всяком случае, спасибо. Я тебе этого никогда не забуду. Но сейчас мне не может помочь никто, кроме меня самого. Мои проблемы нельзя урегулировать, так сказать, поэтапно. Их все надо решать скопом и обязательно радикально. Я твердо надеюсь, старина, что это скоро произойдет. А потом… Пусть это останется между нами… А потом я со всеми рассчитаюсь. И буду учиться, стану студентом. Можешь мне поверить. Но сперва надо кончить начатое. Не забудь, что скоро Олимпийские игры. После Олимпийских игр я поставлю точку. Эффектный конец. Не правда ли? Но к этому последнему старту мы должны очень тщательно подготовиться. Гизе уже прислал нам свои инструкции.

Да, вскоре началась подготовка к Олимпийским играм… Я хорошо помню, как тренировались Дорн и Берт. Каждый божий день они ходили на стадион, бежали вместе на короткие и на длинные дистанции, поправляли друг друга. О Канцельмане, тренере «Виктории», они оба были не очень-то высокого мнения. На трибунах сидели молодые спортсмены «Виктории» и делали свои замечания. Дорн намеренно уступал пальму первенства Берту. Правда, он и сам готовился к Олимпийским играм, но его главная цель, казалось, состояла в том, чтобы «подыгрывать» Берту. Да, тогда на стадионе Дорн настолько подчинял свои интересы интересам Берта, что могло создаться впечатление, будто сам он не надеется на победу, будто его честолюбивые помыслы сосредоточены на Берте; он, видимо, хотел сделать все от него зависящее для победы Берта. Ибо и Дорн считал тогда, что Берт окажется победителем на Олимпийских играх. Он разделял точку зрения профессиональных пророков, которые точно «высчитали», почему именно Берт получит золотую медаль. По субботам они печатали свои прогнозы Олимпийских игр. И в прогнозах все было настолько тщательно разложено по полочкам, что Игры казались вообще излишними. Берту ведь уже вручили его золото! На бумаге, во всяком случае… В дни тренировок Берт и Дорн были теперь почти неразлучны, вместе ели, вместе совершали обязательные пробежки по лесистой пересеченной местности, вместе играли в настольный теннис в клубе. А потом настал тот день, тот знаменательный день, когда Дорн пригласил Берта и меня в гости. Никто из викторианцев не знал, как он живет, откуда родом. Я слышал только, что мать Дорна держала когда-то бакалейную лавочку… Помню, как смущался Дорн, приглашая нас к себе, помню изумленный взгляд, который бросил на меня Берт. Сперва мы никак не могли понять, зачем Дорну понадобилось нас пригласить. Как бы то ни было, мы приняли приглашение.

Дорн жил в старом, похожем на коробку доме, на улице, примыкавшей к кладбищу. Окна дома выходили прямо на кладбище. Было очень тихо, откуда-то появилась сорока, неуклюже подпрыгивая, пересекла улицу и исчезла за живой изгородью из туи; у колонки какой-то человек спрыгнул с велосипеда и начал смывать глину с резиновых сапог. Когда мы толкнули узкую калитку и вошли в палисадник, незнакомое девичье лицо поспешно спряталось за занавеску. Я сказал:

— Не иначе, как у Дорна к тебе дело, Берт. До нас никто к нему не приходил.

— Хочешь открыть свой кулинарный секрет, рассказать, чем приправляют его чемпионскую похлебку, — сострил Берт вполголоса…

О боже, с каким радушием, с какой трогательной радостью встретил нас Дорн! Он сам открыл дверь и провел нас по мрачному коридору в душную, низкую комнату; первое, что я заметил, были массивные плечи, пучок пожилой женщины; женщина сидела у окна и смотрела на кладбище. Встретила она нас очень приветливо и пригласила полюбоваться видом из окна, «превосходным видом». Некоторое время мы стояли за ее спиной, молча взирая сверху на живые изгороди и на могилы. Помню, как пролетел дрозд, помню ангелочка на чьей-то могиле, ангелочка с губами, сложенными бантиком, помню темные кладбищенские буки. И еще я помню, что незаметно подтолкнул Берта, обнаружив его портрет на стене; к обоям была прикреплена кнопками обложка иллюстрированного еженедельника.

— Да, я храню этот портрет, — сказал Дорн. — По-моему, он очень хороший.

На обложке Берт был изображен разрывающим ленточку финиша… Как они старались нам угодить, как трогательно заботились о нашем благополучии! Дорн усадил нас за накрытый стол, его мать суетилась, принося угощение: бутерброды, маринованные огурцы, горячий чай. И каждый раз, входя в комнату, она предлагала нам полюбоваться «превосходным видом». Веселенькая история!

— Вам удобно сидеть? Не сквозит? Не холодно? — Мать Дорна буквально забрасывала нас вопросами.

Они обхаживали Берта как какого-нибудь сиятельного князя или, скорее, как будущего желанного зятя, который в первый раз явился в дом. Помню накрытый стол. В честь торжественного случая Дорн отказался от чемпионского варева собственного изобретения… Помню, как мы сидели, еще не притрагиваясь к еде, и тут дверь позади нас отворилась. Сестра Дорна вошла последней. Она была очень стройная, с короткой стрижкой, с бледным, нездоровым цветом лица. И у нее была заячья губа. Сестра Дорна подошла к столу и улыбнулась, при этом ее молочно-белые резцы обнажились до самых десен. Казалось, губы и улыбка этой девушки рассечены надвое сабельным ударом.

— Иди сюда, Рут! — сказал Дорн. Мы познакомились с его сестрой.

Рут села и молча оглядела нас по очереди; ее вопрошающий взгляд был долгим и проницательным. И он бередил душу своей почти немыслимой прямотой. Мы ели, а она молча наблюдала за нами. Благо мать Дорна говорила без умолку: она во всех подробностях рассказывала, как ее сын, ее Вальтер, стал спортсменом… Печальная юность, туберкулез; много месяцев Дорн провалялся в больницах, потом жил в санаториях, наконец начал медленно выздоравливать и занялся спортом. Конечно, не сразу. Он тренировал волю, приучал себя к выносливости. И вот его заметили — он выступал на межгородских соревнованиях среди юниоров.

— Но уже на следующий год Вальтер не захотел больше выступать. Он начал учиться, чтобы стать преподавателем физкультуры.

Сестра Дорна все еще пристально смотрела на Берта и вдруг прервала мать, неожиданно задав ему вопрос:

— Можно я вам кое-что покажу? — Не дожидаясь ответа, девушка положила на стол вышитую папку. — Вот! — Она раскрыла папку. — Я вырезала и наклеила сюда все статьи, в которых говорится о вас. Решительно все. И снимки тоже. В последние годы я ничего не пропускала. Если, конечно, могла достать нужную газету.