— В кои веки увидишь корабль, на котором самому хочется поплавать, а там уже полно всяких проходимцев. Почему, старина, так получается, что именно проходимцы напоминают нам о том, что нам нужно?
— Очень просто, — сказал я, — у них есть деньги.
Презрение в его взгляде, презрительно сжатые губы. Яхта скрылась, и я хорошо помню, как он взглянул на нас прищуренными глазами и прошептал:
— Ненавижу бедность больше всего на свете. Кто смеет утверждать, что она лучше богатства? Спроси-ка тех, кому приходится иметь дело с бедными сиротами и бедными вдовами. Какой вздор строить сейчас планы! Прежде всего мне нужно выкарабкаться из этой ямы.
Tea растерянно смотрела на него, а он, помолчав, добавил:
— С меня хватит бедности, она еще никого не сделала лучше, никого не сделала счастливей. Я знаю, что вы хотите сказать, но советую воздержаться. Вы не видели больного Лунца, когда он лежал на полу возле своей кровати, не вы его раздевали и мыли, — вы увидели его уже чистеньким и причесанным. Да что там говорить, лучше уйдем отсюда!
Мы стояли на безлюдной улице — асфальт плавился, прилипал к подошвам, — Берт снова зашел в ресторан и купил у стойки две холодные рыбные котлеты, которые взял домой: в тот самый день, день его первой официальной победы, началось такое, что в конце концов уготовило ему поражение…
Гуськом поднимались мы по лестнице, на сей раз впереди был Берт. Ключ он держал в руке, он первым подошел к двери, и я увидел, как он нагнулся и посмотрел сквозь замочную скважину, сделав нам знак идти потише. В его каморке кто-то был. Потом он отпер дверь и пропустил нас вперед. У окна, обернувшись к нам, стоял Альф, затравленный и тщедушный, красивый и вульгарный, темноглазый и темноволосый парень стоял и робко улыбался. Берт бросил ему сверток с котлетами, и он проворно и в то же время нехотя поймал его. Поглядел на промасленную бумагу, есть, однако, сразу не стал, хотя по глазам его было видно, что он голоден; повернувшись боком к окну, он взглянул вниз, на безлюдную улицу, потом подошел к двери, открыл ее и, не обращая внимания на меня, а тем более на Tea, которая следила за ним с нескрываемым подозрением, прислушался, нет ли кого на лестнице. Убедившись, что никто ему не угрожает; Альф сел под дюреровскими кроликами и принялся уплетать котлеты.
Tea пошепталась с Бертом, тихонько потребовала от него объяснения, но он рассмеялся и, сделав вид, будто не понял ее слов, заявил:
— Здесь можно говорить громко, у нас секретов нет.
Больше того, он даже повторил вслух то, что шептала ему Tea, и познакомил нас с Альфом, который разламывал сероватые котлеты и запихивал их себе в рот.
Посмеиваясь — я никогда не забуду, как он подмигнул нам, — Берт пренебрежительно сказал:
— Альф — законченный негодяй, посмотрите, какой аппетит у этого избалованного негодяя. На улице он есть не может: ведь, конечно же, найдутся люди, которые осудят его за то, что он при всем честном народе ест рыбные котлеты. На улице ему вообще лучше не показываться, поэтому я и организовал ему здесь столовую.
Смеясь, Берт рассказал, как однажды он возвращался с тренировки — на гавань уже спускались предвечерние сумерки, — и когда к пирсу пришвартовался баркас, в порту устроили облаву. Берт рассказал, как ему было обидно, когда его, одетого в тренировочный костюм, с ботинками на триконах в руках, с ботинками, которые ему одолжили в спортивном обществе, втолкнули в сарай, чтобы обыскать. Он протестовал, но все было напрасно. Берта втолкнули в сарай, где ему пришлось на глазах у полицейских раздеться и стоять голым, пока фараоны выворачивали наизнанку его тренировочный костюм и ощупывали ботинки; возможно, Берт ушел бы оттуда со спокойной душой, если бы этот обыск не был таким оскорбительным. Все, все, кого втолкнули в сарай, оказались во власти профессионального полицейского недоверия, во власти официальной подозрительности. Даже те люди, у которых не было при себе ничего предосудительного, вызывали у стражей порядка чувство острой настороженности; думать плохо о людях было полицейским долгом, и на каждого, кого они обыскивали, полицейские смотрели как на давно разыскиваемого убийцу. Они толкали Берта из стороны в сторону, выспрашивали подробности его жизни и в конце концов сердито швырнули ему тренировочный костюм, раздосадованные, что ничего не нашли. Берт надел свой костюм и ушел. А потом, уже в порту, он заметил, как в сумерках какой-то мальчишка пытается незаметно улизнуть через оцепление вокруг прибрежного квартала. Берт увидел, как он пробрался через оцепление и помчался со всех ног, еще не зная, удастся ли ему убежать. Но Берт, заметив рыщущих вокруг своего дома преследователей в полицейской форме, сразу понял по их настороженным лицам, что побег удался. Потом он неожиданно услышал в подъезде тихий свист и испуганно обернулся; почему-то он тут же сообразил, кто свистел: он ни капельки не удивился, увидев смазливое, хотя и изможденное лицо Альфа, показавшееся над перилами лестницы. Берт позвал его в комнату, накормил и оставил переночевать. Берт ни о чем его не расспрашивал, не поинтересовался даже, почему он бежал и почему боялся выйти на улицу.
Да, я хорошо помню, как Альф ел руками рыбные котлеты в тот вечер, когда мы сидели наверху у Берта, а поев, встал, подошел к двери и прислушался, потом, повернувшись боком к окну, оглядел улицу. Альф не верил, что о нем уже забыли, не мог поверить в это. А Берта забавляли необычайная настороженность и недоверчивость этого тщедушного паренька, он не спускал с него глаз; стоило Альфу пошевелиться, как Берт был уже начеку. Tea молча сидела между нами на табуретке. Она тоже наблюдала за Альфом, только осуждающе и даже враждебно. Альф принес сюда новый запах, запах дорогих сигарет и дешевой помады для волос; в комнате пахло чем-то сладковатым, приторным, напоминавшим запах третьеразрядного публичного дома, и я чувствовал, как в этот жаркий вечер запах этот ударяет в голову. Убедившись в своей безопасности, Альф спросил Берта, чем кончились соревнования. Берт сказал, что он победил, а когда Альф поинтересовался, что же помогло ему победить, Берт ответил буквально так:
— Нужно о чем-то думать, нужно думать о чем-то, что толкает вперед и придает новые силы. Когда я уже на пределе или мне кажется, что я на пределе, я думаю о Викторе. Я всегда думаю о том тихом лесном озере, о нашем побеге, о том воскресенье, когда мы брились и вдруг на противоположном берегу показались солдаты. И тогда я снова слышу их крики, слышу выстрелы, вижу, как Виктор останавливается, оборачивается и падает. Да, все снова воскресает передо мной, крики, стрельба и лицо Виктора, и когда я думаю об этом, то не замедляю темпа, хотя бежать не становится легче. Виктор мне помогает…
А потом — Берт еще продолжал рассказывать — Tea побледнела, губы ее стали белыми, жилка на шее учащенно забилась. Tea прижала к груди руки, закрыла глаза и откинула назад голову, а когда Берт замолчал и мы все замолчали, Tea вдруг сникла и медленно, очень медленно и пугающе тихо сползла на пол. Мы подняли ее и уложили на диван. Шея ее покрылась капельками пота, губы дрожали. Маленькие пухлые руки вцепились в покрывало и сжимали его так сильно, что побелели костяшки пальцев. Мы стояли возле нее, и вдруг Альф тихо, уверенно и насмешливо сказал:
— Это бывает, обязательно бывает. Я думаю, Берт, скоро вы будете не одни.
Берт отступил на шаг, страх и неприязнь отразились на его лице; он покачал головой и недоверчиво взглянул на девушку, которая со стоном заметалась на диване. Я заметил, что Берт смотрел на Tea со страхом и досадой. Он поднял руки и сказал:
— Не может быть, ты ошибаешься. Конечно же, ты ошибся, Альф. Ведь ты не представляешь себе, что это для меня значит. Тогда мне придется все бросить. А ты как думаешь, старина?
— Не так уж все это скверно, — сказал я, поскольку ничего другого не мог придумать.
Берт схватил табуретку, поставил ее рядом с диваном, сел и вытащил из-под покрывала руку Tea. Склонился к лицу девушки. Окликнул ее. Влил ей в рот воды и потер виски. Когда Tea медленно приподнялась и с помощью Берта села, она робко и смущенно посмотрела на нас. Тогда все стало ясно. Берт ни о чем не спрашивал, — может быть, потому, что они были не одни, а может быть, потому, что ждал ответа, которого так боялся. Погруженный в свои мысли, как тогда в лагере за зеленой дамбой, он молча сидел до тех пор, пока Tea не встала и без лишних слов не пошла к двери. Недолгое прощание, и мы расстались. Берт хотел проводить ее, но Tea сказала:
