Чувство, похожее на прозрение, овладело мной. Бунгало представилось мне единым живым организмом в этих джунглях из тапангов, фикусов и сандаловых деревьев, густо переплетенных разросшимися лианами. Голоса животных, их фырканье, сопенье, протестующие жалобы обострили восприятие, и я с удивлением отметил, что начинаю выражать свои мысли вслух.

— Это все же дьявольски жестоко — ловить их, — вдруг произнес я. — Если взглянуть…

Спокойный смех натуралиста оборвал мою мысль, и я замолчал. Он глубоко затянулся из маленькой трубки, подаренной ему вождем даякского племени, на чьей территории мы охотились.

— Это совсем не жестоко, — медленно начал он. — Там, — натуралист кивнул в сторону черно-голубых джунглей, служащих основой перламутровому небу, — там они поедают друг друга. Мои же пленники в укрытии, у них есть все. Разве вы только что не слышали, как забеспокоились они, когда змея выскользнула из клетки? У черной мартышки есть детеныш, и она боялась. Для слабых жизнь в джунглях длится мгновенье… Пять лет назад! Боже мой… Мне кажется, что прошло уже пятьдесят, как я был в Амстердаме у Гагенбека и видел своего орангутанга. У него было одно ухо, когда он попался ко мне в ловушку… Он был с дефектом. А здесь… выжил ли бы он здесь? Не знаю, не знаю…

Нет, мой друг, плен не так уж и плох, если за животными хорошо ухаживают, — продолжал натуралист. — А скажите мне, где с ними плохо обращаются, раз тратят на отлов огромные деньги? По крайней мере это не рационально, если не бессмысленно и жестоко…

Я не ответил. Меня поставило в тупик требование назвать причины, подтверждающие мой наивно выраженный протест. Действительно, где? Пленники Шрайбера не страдали от голода, а маленькая обезьянка чувствовала себя не плохо под его защитой…

Натуралист молча курил в темноте, его глаза, не отрываясь, смотрели на пояс окружающих нас джунглей.

— Зоологи лучше ухаживают за животными, чем наше с вами общество за людьми… Да, натуралисты хорошо обращаются с животными. Я не знаю таких, которые вели бы себя иначе. Впрочем…

Он остановился на мгновенье, затем невнятно выругался. Видимо, в его памяти всплыло нечто такое, чего он не хотел вспоминать.

— Я ошибся, — резко сказал он после минутного молчания. — Я был знаком с одним… Это произошло давно, в те времена, когда я болтался на проклятых берегах Самарахана. Он и я, мы прибыли туда вместе. Имя этого человека — Лезо, Пьер Лезо. Он тоже именовал себя натуралистом, но душа у него не лежала к нашей работе. Нет! Он все время думал о том, как заработать, как разбогатеть. А истинный натуралист этим не озабочен. Это такая работа, которая захватывает тебя целиком: сердце, душу, мозг — все. Вот почему я сказал, что Лезо не был натуралистом. Его терзал демон недовольства, а в нашей профессии нет места для недовольства. Нет, мой друг!

..Однажды я на лодке спустился к дому Лезо, и он сунул мне под нос иллюстрированный журнал из Парижа, не то «Пари-мач», не то еще какую-то подобную гадость… Он смеялся и был очень возбужден. Он почти всегда был такой. Недовольные всегда такие…

— Что вы думаете об этом, фламандец? — спросил он меня.

Я открыл журнал и увидел фотографию ученого орангутанга и несколько строк подписи под ней. Орангутанг сидел за столом, курил сигару и делал вид, что пишет письмо. Это было омерзительное зрелище, гротеск, карикатура на человека… Я вернул журнал Лезо и ничего ему не ответил.

— Ну? — нетерпеливо спросил Лезо. — Я вас спрашиваю, что вы об этом думаете?

— Это меня не интересует.

— Старый дурак! — взбеленился он. — Обезьяна зарабатывает двести фунтов в неделю в Роял Мюзик-холле в Пиккадилли. Она делает состояние тому, кто ее выдрессировал!

— Мне все равно, — упрямо повторил я. — Это меня совершенно не трогает.

— Ах! Ах! — загоготал он. — Вы желаете работать в этих проклятых джунглях до самой смерти, да? Не верю! Но у меня другие планы, Шрайбер.

Я это знал, но слушал, не перебивая.

— Да! — воскликнул он. — Я не хочу быть закопанным здесь, на гнилых берегах Самарахана, чтобы ваввы выли похоронный марш на моей могиле. Я хочу умереть в Париже, в своей постели, а перед тем неплохо провести время, Шрайбер… Существует еще и миленькая крошка, чей отец держит кафе «Примероз» на Монмартре. Боже мой! Зачем я приехал в эту дыру?!

— И чем это вам может помочь? — спросил я, указывая на журнал с изображением орангутанга.

— Как чем? — завопил он. — Хорошенькое дело — чем? Но я, Пьер Лезо, я тоже отловлю и выдрессирую орангутанга!

— Нет ничего более мерзкого и глупого в том, чтобы стремиться сделать из дикого животного человеческое существо. Это до добра не доводит, — сказал я. — На вашем месте я бы не пытался исправить природу… Кесарю — кесарево!

Лезо так рассмеялся, что почти забился в конвульсиях. Он упал на кровать и смеялся в течение добрых десяти минут. Он был проныра, этот Лезо, большая проныра, чтобы покидать Париж… Проныры всегда должны оставаться в городах. Это их стихия. Джунгли не для таких. Джунгли для людей, испытанных в деле… У Лезо никогда не было времени подвергнуться испытанию. Он был слишком занят сооружением своих грандиозных планов обогащения. За этим он сюда и спешил…

Шрайбер замолчал и снова притих в своем большом кресле. В жужжании, которое неслось из бунгало, появилась нестройная нота, и, как опытный дирижер, он пытался определить — откуда появился этот фальшивый звук. Натуралист осторожно поднялся и исчез во внутренних комнатах. Минуты две спустя он вернулся, медленно раскурил трубку — жизнь в джунглях делает движения человека спокойными и неторопливыми — и снова опустился в кресло собственного изготовления.

— Детеныш мартышки болен, — пояснил он. — В джунглях он бы умер. Здесь, я думаю, выживет… Но вернемся к Лезо, проныре французу, который должен был бы остаться в Париже, вместо того чтобы ехать сюда.

…Он приклеил фотографию дрессированной обезьяны над кушеткой и смотрел на нее каждый день. Она мешала ему спать.

— Двести фунтов в неделю! — кричал он. — Подумайте об этих бешеных деньгах, старая фламандская башка! Это ж почти пять тысяч франков! Четыре тысячи марок! А мы разве бы не смогли тоже выдрессировать обезьяну?

— Только не я. Мне нравится орангутанг таким, каков он есть. Так он меня больше устраивает. Если же он станет настолько умен, что начнет курить мои сигареты и читать мои письма, я перестану его любить. Он не будет больше находиться на том месте, которое отведено ему природой…

Я надоедал Лезо, я ему даже мешал.

Тремя днями позже один даяк поймал орангутанга, недавно бегавшего за своей матерью, и француз поторопился его купить.

— Это именно тот возраст, который мне нужен, — говорил он, сияя. — Я хочу выдрессировать его как можно быстрее. Ах, старый идиот, сентиментальный кретин, подожди немного! Ты увидишь то, что произойдет: профессор Пьер Лезо и его замечательный ученый орангутанг! Пять тысяч франков в неделю! Разве это так плохо?!

Я ничего не говорил. Мне было хорошо известно настоящее место обезьяны в животном царстве, и я попросил Лезо оставить орангутанга в покое. Мать-природа умно распределяет ранги, и она знает, что обезьяна не то создание, которое посылает записки своей подруге или прикуривает сигару, сидя в сапогах своего хозяина, настолько узких, что они сжимают ей пальцы, созданные, чтобы прыгать с ветки на ветку. Со времен ящеров, пожирателей муравьев с их роговыми доспехами, до Пьера Лезо собственной персоной она распоряжалась вполне подходящим образом…

Я уже говорил: Лезо не был создан для жизни в джунглях. Нет, мой друг! Он все время находился в страшном волнении, жил на пределе нервов, и ему десять раз в день нужна была пища для этого сверхвозбуждения. В этом нет ничего особенного. Совершенно ничего. Горожане часто думают, что здесь у нас постоянно что-то случается, что-то происходит. Они ошибаются. Это колыбель природы, где вы можете спокойно отдыхать, вы понимаете? А французик не мог держаться спокойно. В своем воображении он уже рисовал себя миллионером.