И теперь, идя вниз по течению ручья, я останавливался, не задумываясь черпал пригоршней воду, пил ее, лил на голову, плескал на лицо и шел дальше. Шел, но что-то после этого оставалось во мне, что-то незаметно снимало усталость.
Безымянный ручей, как это ему и положено, привел меня наконец к финишу, когда солнце перебиралось через край небесного меридиана. В лесу, на реке властвовал полуденный зной. Донимали оводы. Зато комары стали не так злы, не впивались с налета во что придется. Отдохнув и подкрепившись на крутояре Мяколицы, где гулял вей-ветерок, я, не теряя времени, направился вниз по течению. Хотелось поскорее увидеть те изменения в русле и на берегах реки, которые произошли почти за полвека, познакомиться с нынешними обитателями леса, рыбными запасами Мяколицы.
Полвека назад берега Мяколицы услеживал не столько по долгу службы, сколько по призванию лесник Николай Павлович Клочков. Как истинный рачительный хозяин вверенных ему угодий, он ревностно охранял их. Он никогда не позволял себе брать у природы лишнего и этому учил других. Симпатии лесника проявлялись ко всему живому. Одинаково стерег обитателей леса и Мяколицы. Особенно он уважал и берег смелого и вместе с тем осторожного красавца хариуса, эту поистине «живую молнию», в быстроте реакции с которой тягаться не берись никакая другая рыбешка в речке. Сам лесник никогда не ловил хариусов больше того, чем требовалось ему для трапезы, а уж удить их был мастер первой руки.
У каждого любителя-рыболова свой почерк, своя «изюминка»… Часами сидит, глаза уперев в поплавки, лещатник в ожидании момента, когда поплавок приподнимется на воде, ляжет и медленно пойдет вглубь. Минута-две «танца» при возникшей баталии рыболова-поплавочника с толстолобым голавлем — тоже если не «изюминка», то еще тот «гвоздь». Но уженье хариуса, раз испытав, не променяешь ни на какое другое.
У нас хариуса удили многие без поплавка. Но такое уженье было не в характере старого лесника, что передалось и мне. Как я понимаю, поплавок стережет момент, подает сигнал, и ты остро переживаешь все — от волнения осторожной поклевки до радости, когда «сторож» подает сигнал подсечки. От рывков этой «живой молнии» гнется удилище, пружинит серединой, того и жди оборвется леса. Удить хариуса на Мяколице тогда было просто. Срезать на берегу сухой черемуховый прут, оснастить его лесой с крючком и поплавком — минутное дело. Насадка летом всегда под рукой. Она летает в воздухе, садится на одежду. Найдешь ее на земле под валежиной, и под корой елового пня, и в обрыве берега…
Еще подростком я, бывало, как тень бесшумно крался по берегу Мяколицы, маскируясь кустами и бурьяном, и там, где квартира хариуса, подбрасывал насадку. Хариус — не плотва! Он не хитрит, не пробует насадку. Там, где он отстаивается, насадка будет им схвачена в тот же миг, как коснется воды. Красиво это получалось у старого лесника! Полукружием мелькнет над перекатом упругая вершинка его удилища, точно положит поплавок в суводь переката. Потанцевав недолго в клочьях пены, поплавок только начнет описывать дугу по воле волн, как вдруг исчезнет в струях. Взмах удилища — ив воздухе сверкает живое серебро, падает в траву, бьется, устремляясь к родной стихии.
Улыбаясь удаче, лесник прихлестывает на колене ладонью зеленоголового слепня, прокалывает кровопийца крючком, и вершина удилища снова чертит над перекатом дугу. Поплавок точно ложится на воду там, где только что вскипел бурунчик. «Плесь!» — литым серебром сверкнула чешуя черноспинника, и корковый поплавок поволокло ко дну. Снова взмах удилища — и опять на берегу пачкает в песке чешую «живая молния».
…Вот и слуда, как у нас называют высокий обрывистый берег с торчащими из осыпи корнями деревьев, запомнившийся с детства. Вверху, на суходоле, водят, как и раньше, хороводы дневные бабочки, гудят трудяги шмели, по обомшелому валежнику, по белому лишайнику краснеют, наливаются кисти брусники.
Внизу, под слудой, плещутся на валунах холодные струи переката. Извиваясь змейкой, Мяколица течет до переката тихоней, как поток воды и света. На берегах ее скачут по кустам солнечные зайчики, прыгают на воду, снова отскакивают на кусты. Любая мушка, божья коровка, пролетая над водой, кажется светлячком в этом зелено-золотистом свете. Тени деревьев, стоящих по берегам, лохмами падающие на воду, углубляют омутки в излучинах речки, заступают дорогу свету. Но свет хлещет вверх, разливается по долине.
Картины далекого детства проходят передо мной одна за другой. И, как полвека назад, Мяколица снова очень тактично снабжает меня информацией, от которой не учащается сердцебиение, не истощаются нервы, не грозит бессонница. Хорошо, когда ты счастлив от сознания того, что старость твоя еще нужна людям, а жизнь оставляет место для мечты. Тогда тебе за далью видится новая даль. За ней — другая, неповторимая. Нет успокоенности, нет завершенных дел. Нет им конца, как нет конца жизни. Зеленый цвет дубравы, голубой — небес, звуки низких децибелов, сознание заслуженного отдыха, как теперь принято говорить, — все это ложится оздоровляющим румянцем на лицо, возвращает в далекое беззаботное детство.
На нерукотворной картине переката недостает лишь одного — всплесков! Тех самых бурунчиков воды пополам с солнцем, которые оставляют на воде жирующие хариусы. Очевидно, рано еще им выходить из «квартир» на жировку, хотя… Странно! Ведь над водой переката уже появились танцующие комары — любимый корм хариуса… Впечатление такое, будто не знала никогда Мяколица популяции хариуса. И все же я тащусь по берегу родной речушки с удочкой в руке в надежде испить до конца свою осень…
Увы! Вода в речке, как и прежде, а рыбные запасы иссякли. Все мои старания увидеть, найти в Мяколице хариуса оказались тщетными. Нет, не только его, но и другие виды рыбного населения, за исключением гольянов, да и тех малость.
Что говорить! Разве только в Мяколице перевелась рыба? Мне могут сказать: «А что кричишь, коли всем это известно?» Да. Известно. Но существует на свете такая вещь, как человеческое легкомыслие, и наша правая рука подчас не знает, что делает левая. Плохо, когда, с одной стороны, налицо огромные капиталовложения и усилия многих людей, любящих и охраняющих природу, а с другой — легкомыслие, безответственность, подчас-халатность и даже, извините, хамство со стороны некоторых, что у себя на усадьбе берегут былинку, а на природе учиняют разбой.
Плохо, когда положение дел с охраной природной среды на предприятиях подчас выставляется в радужных тонах: мол, у нас в среднем за год степень загрязнения водоема (атмосферы) значительно снизилась за счет проведенных природоохранных мероприятий! Ох уж эта безликая усредненность, эта «пыль в глаза»! Как часто вводит она людей в заблуждение, уводит далеко в сторону от истинного понимания вещей. В самом деле, что толку, если степень загрязнения окружающей среды снизилась, но еще продолжает превышать допустимую норму? Ведь одинаково неприятно тонуть что на двадцати метрах, что на двух.
А разве положительно сказывается на воспроизводстве рыбных запасов проводимый на протяжении многих лет с нарушением нормативных условий опыления авиахимуход за лесами Госфонда? Опылить без нарушения технических условий никакой летчик не сможет, поскольку предусмотрено ГОСТом опыление с высоты не более десяти метров, а оставшийся на лесосеках недоруб и семенники достигают 15–20 метров. И хотя ядовитое облако бутилового эфира и солярового масла перестало рассеиваться на леса Вологодчины, тем не менее отрицательное действие этого ядохимиката будет долго-долго сказываться на растительном и животном мире, как результат человеческого легкомыслия.
…Последние лучи света от ближайшей к нам звезды еще боролись с наступающей темнотой ночи, но с каждой минутой они теряли силу. В долину Мяколицы натекал синий туман. Деревья, кусты на луговине поглотила его седая пелена, смутные очертания их крон кажутся прозрачными на фоне темнеющего неба. Смотришь на них, и кажется, тянутся деревья к небу, а откуда? Крона есть, а штамба нет!
