— В огород полез, паршивец, я его и стукнул лопатой. Думал легонько, а оно вишь как вышло… Не рассчитал… — объяснял он жене, пряча глаза.
Так что расставание с Потапычем — дело времени. Хотелось бы еще недельку подержать. Во вторник внука, шестилетнего Дениску, сын обещал привезти из города на всю зиму, перед школой. Показать бы ему, а там уж и в зоопарк. Но раз приехали… В зоопарке проведаем.
На Потапыча надели ошейник, цепь. Сделали трап в кузов. Павел занес ведро с едой в клетку, позвал Потапыча — и тот, довольно урча, залез в клетку сам…
— Вот и отлично, — порадовался Шикалов. — Я думал, сложнее будет. Спасибо вам большущее за медведя. Вот грамота. Да-да! Заслужили. И вот, распишитесь здесь. Сумма небольшая — так сказать, компенсация за затраты… За корм, уход…
Немного погодя к Павлу зашел сосед Василий.
— Сколько он тебе отвалил? — спросил он.
— Шестьдесят рублей.
— Не расщедрился. Говорил я тебе, дураку, мясом нужно было сдать. А всем бы сказал — сдох Потапыч. Может, поел чего, а может, так — хвороба напала…
— Всем — это кому? — усмехнулся Павел.
— Да хоть бы этому — Шикалову.
— Эх, Василий, а совести своей что сказать?
— Ладно, брось меня учить. Совесть, совесть… А убытки?! Двести пятьдесят рублей штрафу заплатил. Чуть не год кормил!.. Хоть бы это вернуть. Ведь его все равно пристрелят и начальство городское сожрет.
— В зоопарк его забрали, — спокойно возразил Павел.
— Ха! Ты посмотри на этого христосика! — воскликнул Василий. — В зоопарк! На поскотину повезли твоего Потапыча. Испытания на нем проводить будут. Со всей области собак свезли. А после лаек его ни один зоопарк не примет. Принимать нечего будет…
…Мегафон вызывал следующую собаку на место убитой. И снова крутилась карусель. Потапыч пытался прятаться в вырытую яму, но собаки заставляли его вылезать оттуда. Силы его иссякали. Как только собаку оттаскивали, он тут же ложился на землю.
Среди зрителей все чаще стали раздаваться возгласы:
— Это не по правилам!
— Медведю отдохнуть надо…
— Его бы так самого, Шикалова…
— Что ж, без передыху-то…
Зашептались и судьи. После недолгого совещания Шикалов сказал:
— Внимание! Суки кончились. Сейчас устроим перерыв на два часа. Только вот одну собачку пропустим. Давайте кобеля Петра Тимофеевича!
— Ишь ты! — завертел головой Василий. — Петр Тимофеевич — это кто такой?
Черный высокий кобель не стоял на месте. И только его отпустили, как он большими прыжками кинулся к медведю и вскочил ему на холку. Потапыч взревел дико и грохнулся со всего размаха на землю, придавив кобеля. Тот отскочил в сторону, кровеня землю. Потапыч кинулся за ним, и все ахнули, только теперь заметив, что цепь отсоединилась от кольца.
Зрители шарахнулись в разные стороны. Медведь догнал кобеля, поддал так, что тот перекувырнулся раза три в воздухе, а сам помчался в деревню.
— Догнать! — первым опомнился Шикалов и заорал в мегафон: — Ружье мне! Застрелить немедленно!!!
Павел подбежал, стал убеждать, что Потапыч никуда не денется, прибежит домой — и все. Что не надо ружья…
— Уйди! — оттолкнул его с дороги Шикалов. — Он же кобеля Петра Тимофеевича… От гад! Ружье мне! — И побежал к машине.
Павел бросился к дому напрямую, через огороды. Перепрыгнув через изгородь и сшибая капустные кочаны, гордость Анюты, он подбежал к дому и увидел, что опоздал.
У запертой дверцы в свою загородку сидел Потапыч, закрывая морду лапами. Посреди двора стоял, широко расставив ноги, Шикалов, медленно поднимая ружье. А сбоку, из-за угла дома, летела в яростном прыжке Белка, целясь оскаленной пастью человеку в горло. Следом, как всегда чуть поотстав, распластался Бойко…
Савватий Шильниковский
УГОЛОК РОССИИ
Очерк
Я шел к своему счастью походкой человека, будто и не знавшего, не чувствовавшего ни возрастных изменений, ни отрицательного воздействия новолуния. Шел по едва заметной лесной тропинке. На эту, когда-то ухоженную, а теперь неброскую, подчас даже исчезающую тропу, я свернул с заброшенной лесной дороги, которая, изменив направление, стала уводить туда, куда не надо.
Я шел и ждал… Когда ты идешь один, обязательно чего-то ждешь, и чем дорога трудней, тем острее становится ожидание. На приглядевшейся уже дороге можно ждать знакомый по прошлому большой камень, похожий на спящего клыкастого вепря. Этот запомнившийся камень отметит тебе половину пройденного пути. В июльскую жару, в духоту комариную, когда эти кровопийцы съедают лицо и руки, ты ждешь просто прозрачную, свежую живую воду и оставленный кем-то на пеньке берестяной черпачок. Возможно, сделан он давно-давно. Теперь пользуешься им и вовсе не догадываешься сказать спасибо тому, кто заранее позаботился о тебе. Труднее идти, когда тропа незнакома… Тогда ты ждешь только конца того, что видишь. Сначала ждешь конца тяжелой дороги. Кончается это торфянистое бурое месиво на тропе, начинается ельник-зеленомошник, и теперь ты ждешь, когда же тропа выведет тебя из этого комариного царства к ветерку. Ничего не ждать на тропе невозможно, иначе превратишься в робота. И тогда даже конец пути не покажется удовольствием, как не кажется счастливой бесцельно прожитая жизнь человека.
Жизнь измеряется не годами, а делами. Афоризм известный, но в нем есть одна этакая тонкость. А кто, собственно, измеряет ее, жизнь-то? Ты сам или люди, с которыми жил? Такие житейские раздумья в конце концов сводятся к тому, что как ты, идя по лесной дороге, относишься ко всему живому, что окружает тебя, — так и с людьми живешь… А люди все подсчитают. Все! Подсчитают и уразумеют… Говорят: «Как аукнется, так и откликнется!»
До этого мне не приходилось оставлять след на этой тропе. Я не знал, когда и где ее окончание, но шел по ней туда, куда вел след моего волшебного колобка. И если бы он даже затерялся, я все равно вышел бы, ориентируясь на местные житейские приметы, к этой лесной речушке, с берегов которой начинается моя Родина.
Наконец тропа, поднявшись на залитую солнцем боринку, завилюжила по бору-брусничнику, с тем чтобы через полчаса спуститься в чернолесье. Внизу, в голубом кружеве незабудок, я увидел мочажину, из которой змейкой изливается узловая канавка, прорытая водой сквозь скопище хвороста. Ручей и ручей: то нырнет, скроется с глаз под корневище ольшаника, то снова выскочит и заюлит в траве, раздвигая берега и устремляясь в полуденную сторону.
Он был еще далеко, но он уже был, светился в разнотравье курпажинами живой воды, звал к себе. Я уже знал, что не ошибся в дороге. Я видел ручей, который несет струи свежей лесной водицы своей старшей сестре Мяколице, где ждет меня новая радость. До боли хотелось сбросить с плеч рюкзак, чтобы потом вернуться и забрать его, а сейчас бежать к ручью, опустить ладони в воду, но… Наверное, даже простое видимое счастье может быть полным, и от него не уйдешь.
Я видел жизнь леса, знал, что через некоторое время без особого труда доберусь по этому безымянному ручью до конечной остановки. И только тогда сниму ношу с плеч, спущусь к воде и скажу, не таясь: «Здравствуй, Мяколица! Твой сын пришел к тебе, чтобы снова пережить ту радость, что дарила ты ему в далеком беззаботном детстве».
Воду Мяколицы люди называли легкой. Она приносила бодрость и свежий запах черники. Ее, как настой, можно было согреть на костре и долго пить вместо чая. Запах черники приходил к Мяколице от таежных ручьев: Гузона, Тонковки, Толстовки, Кучумова, Лапотного, Ульянки… Они незаметно продирались по ельникам-зеленомошникам, по борам-черничникам. Ручьи были невзрачны, без какого-либо рыбьего населения. Они с трудом находили дорогу среди корней и замшелых валунов на дне лесных оврагов.
Вода Лапотного ручья, Гузона и соседних не похожа на ту воду, которая лениво выползает нерукотворным каналом с окраин моховых болот. Я всегда любил останавливаться при встрече с болотной водой, держать ее во рту и по ее запаху находить новые ягодные болота. Болотная вода мягкая на вкус, напоминает чистое, залитое солнцем сосновое болото, где по мшистым кочкам краснеет брусника, клюква, а под ногами мягко покачивается торф. Может, из-за торфа да теплого света на болоте вода его не приносит нам той бодрости и свежести, как вода ручьев с боров-черничников.
