— Айда, — сказал Эдди, — не стоит с ними тут связываться. Наши сейчас в другом конце зала.

Он потащил Шагги из коридора, а тот, обернувшись к парню, с которым чуть не подрался, сказал:

— Ты только выйди отсюда, мы уж там поговорим.

В зале Шагги и Эдди разошлись, и каждый по отдельности вернулся к своим за столик.

Бетти и Хеллен вышли из туалета и недоуменно огляделись вокруг.

Шагги, Эдди, Рэб, Вошка, Пухляк и еще Джеки и Стю вышли немного пораньше и, перейдя на другую сторону дороги, встали напротив танцевального зала, поджидая тех двоих. Красный мигающий свет огромной неоновой вывески «Танцы» освещал тротуар.

Народ уже начал выплескиваться наружу, и Шагги напряженно вглядывался в толпу, выискивая тех двоих.

— Теперь уже скоро, — произнес он.

— Повеселимся, — кивнул Эдди. — А ты видал, как скис тот парень, когда я ему сказал, что мы из Говэн-команды? Чуть нюни не распустил. Вот смех-то! Сплошной восторг!

Шагги расхохотался и нащупал в кармане стальную расческу с длинной остроконечной ручкой.

— Сила! — сказал он.

— Блеск! — сказал Рэб.

Валерио Бертини

Боксер

— Да ну! — закричал Госто. — Это уж слишком. Вы только посмотрите.

Посмотреть мы должны были на Панкани. Он пришел в новом тренировочном костюме, который теперь осторожно стягивал с себя.

— И буквы золотом тиснуты: «Ф. Б.». Ну, значит, все правда, раз уж тебе форму выдали. Видно, на самом деле возьмешь как-нибудь, да и смоешься от нас.

— Уйду, уйду, можешь не волноваться. Месяца через два знаешь сколько вам придется за билет отвалить, если захотите хоть издали на меня посмотреть, в бинокль. Вам, голодранцам, только и сидеть в последнем ряду.

— Через два месяца, говоришь?

— Раньше, чем через два!

— Да брось ты! — подначил Бове. — Через два месяца ты с нами, бедняжками, по-прежнему формовать будешь. Через два месяца и через десять лет. Давай поспорим?

— Это он от зависти, — вмешался Госто.

— Что ты сказал? Или, по-твоему, не так? Я же сказал: хочешь на спор? Ну, на ползарплаты. Или спорим, или заткнись!

— Да завидует он. Ему, отребью нищему, потеть, вкалывать, формы трамбовать, а Панкани на Ривьере развлекаться.

— С блондиночками в Гранд-отель Сплендид Мажестик Констеллей-шен на террасе, в теньке под деревьями. Гарсон, виски со льдом!

— Да его любой негр уделает… Бове, согласен на двести?

— Я? На этого-то типа? — раздраженно спросил Бове и резко толкнул Панкани. — Да он же на ногах не стоит, видишь? С кем ты драться-то хочешь, окурок!

Панкани шатнулся, но сразу же принял стойку и, пружиня на ногах, двинулся вперед — лоб нахмурен, рот зло перекошен, левая рука постоянно в движении, чтобы запутать Бове. Огромный, застывший, как скирда, Бове попробовал отвесить ему затрещину, но Панкани ловко уклонился, отскочил на шаг в сторону, потом резко развернулся, молниеносно нанес Бове серию ударов и сразу же отступил на два шага назад.

— Давай! — хором подбадривали его. — Дави, он уже готов! Врежь-ка еще пару раз!

Панкани снова пошел вперед, но Бове, сдаваясь, поднял вверх руки. Все вокруг смеялись. Панкани, имитируя бой, был скорее похож на кузнечика, чем на боксера, несмотря на свои исполосованные шрамами брови, драные торчащие уши, приплюснутый нос и мрачный вид, как у видавшего виды спортсмена. Тощий и уродливенький, он был совсем не страшен, так, в половину веса Бове.

— Ну что, Бове, убедился?

— Еще бы. У него страшный правый. Везет ему! Будет жить в свое удовольствие, с работы смоется, рож наших грязных больше не увидит. Посмотри только вон на того страдальца!

В раздевалке было уже битком набито, но никому и в голову не пришло выйти или, по крайней мере, освободить проход перед шкафчиками, так что Гастоне, пришедшему, как всегда, самым последним, пришлось вовсю вертеться, чтобы не испачкать свои новые светлые брюки о спецовки товарищей.

Спецовки — одно только название. Наверное, из презрения к своей профессии некоторые нарочно приходили каждый день грязные и оборванные, в каких-то совсем вылинявших штанах и в нескольких рубашках, надетых одна поверх другой: более чистая вниз, а наружная вся пропитана потом и мелкой серой пылью, покрывавшей все в литейном цехе. Но оказались среди них и франты, носившие вместо обычной мешковины кожаные фартуки, обшитые бахромой, как штаны у ковбоев. Это были здоровенные парни, главная сила литейного: обрубщики, формовщики, разливщики, подручные у транспортера и у печей, считавшие своим долгом в любое время года работать полуголыми в узких штанах и с красным платком на голове. На шее у них висела золотая цепочка с брелоком: рука феи, святой Антоний или серп и молот, — все тоже, конечно, из золота. Брелоку полагалось свободно раскачиваться на волосатой груди, и был он как бы обязательным знаком принадлежности к «благородному обществу». Но и такие тоже обматывали ноги разноцветными тряпками, которые приносили для протирки станков. Зато не зашнуровывали башмаков, чтобы не испортить себе ноги, говорили они, хотя на самом деле лишь держались манеры стучать подошвами и раскачиваться на ходу.

Панкани был одним из них, пусть самым маленьким, но зато самым знаменитым. Он работал со мной на «Сэндслинджер» — большой формовочной машине непрерывного цикла. Работа трудная, а летом просто очень тяжелая, в течение смены каждый час полагался пятиминутный отдых. В перерывах мы садились рядом, докуривали посеревшие от пыли окурки, набросив на плечи пиджак или мешковину, чтобы не простынуть из-за вентиляторов или из-за гулявших по цеху сквозняков. Панкани охотно разговаривал со мной. Я знал, у него есть сестра, помолвленная с одним железнодорожником, такая хорошенькая и ловкая, что ее взяли продавщицей в большой универмаг. Сам Панкани похож на мать, держит овчарку по кличке Бук, большую и сильную, как в фильме «Зов леса». Об отце он говорил мало и всегда приписывал ему такие достоинства и привычки, что сразу же становилось понятно, что это сплошь выдумка. На самом деле от кого-то я слышал, отец Панкани вскоре после войны бросил жену и маленьких детей и будто бы ушел к какой-то вдове, лет на шестнадцать моложе его. Даже бесхитростная ложь Панкани вызывала во мне симпатию к нему, простодушному парню, единственному из нас, кому не нужно постоянно отгораживаться завесой из жестоких шуток.

Остальные парни его тоже любили. Конечно, они подшучивали над ним, когда он хвастался, что скоро перейдет в профессионалы и будет загребать деньги лопатой, но после работы все болели за него и несладко приходилось тому, кто о нем плохо отзывался. Ведь Панкани был хоть и маленьким, но настоящим «мухачом». Голый, он выглядел на ринге как любой другой боксер его веса, и мало кто из них умел драться с такой же смелостью и мужеством, как он.

Свою смелость он доказал и при других обстоятельствах. Однажды в литейном вот-вот мог произойти взрыв, и Панкани первым бросился к вагранке, не испугался, что его может залить расплавленным чугуном. Или тот случай, когда его обвинили в том, что он бросил грязную тряпку в недавно принятого дежурного по цеху. Панкани не проговорился, даже угроза увольнения его не испугала, хотя Гастоне, настоящий виновник, человек не очень приятный. Панкани упорно твердил управляющему, что сам ничего не видел, а с его места попасть в дежурного просто невозможно. Не протестовал, когда его на три дня отстранили от работы, но потом потребовал с Гастоне потерянный заработок. Вполне справедливо. Ну а так как Гастоне все не решался расстаться с деньгами, то получил от нас взбучку. Панкани был парень что надо! Посмотрели бы вы на него во время уличной демонстрации. Между Панкани и Бове шло что-то вроде соперничества: кто окажется более смелым и безрассудным. Бахвал Бове горланил в одиночку посреди улицы, устраивал потасовки с полицейскими и, если не попадал в каталажку, всегда возвращался с набором шишек. А вот Панкани целым и невредимым проскальзывал среди дубинок, разбрасывал пачки листовок под носом у полицейских агентов и ускользал, юркий и хитрый, как куница. В эти минуты он будто другим человеком становился, начинал кричать, ласковые обычно глаза сужались и блестели, как на ринге.