И только тут я понял, какая ужасная ошибка в том, что мы все упрощаем. Я заблуждался не только весь этот долгий палящий день, но и почти всю свою жизнь, мне казалось, что для того, чтобы уйти, надо просто физически переместиться в другое место, и дело все в этом простом перемещении, да еще в каком-нибудь названии вроде этого глупого «Ванкувер», что так бойко сорвалось у меня с языка; я думал, стоит лишь пересечь пространство, перейти несколько рек и границ, как все само собой изменится. Отец мне сказал, что я свободен, вот я и думал, что это на самом деле так. Теперь я понимаю, что люди, которых я оставил, гораздо сложнее, чем мне представлялось раньше. Мой сентиментальный, романтичный дедушка, одержимый любовью к углю, совсем непохож на мою суровую, практичную бабку, одержимую не менее сильной ненавистью к тому же самому углю; покладистая и сильная своей уравновешенностью мать совсем другая, чем сильный своими страстями, вспыльчивый, но преданный нам отец. Они все очень разные. Но им как-то удалось ужиться друг с другом и дать мне жизнь, и другой у меня нет. Их жизнь продолжилась во мне, а моя началась с их. Разные эти жизни, но все же более близкие, чем мне казалось раньше. Теперь я знаю, что можно быть одновременно несхожим и близким, но часто при этом осознается только что-нибудь одно. Владелец этой машины, за стеклами которой я сейчас сижу, видит только одну-единственную одинаковость. Его отношения с жителями этого многострадального городка сведены к двум-трем фразам и к минутным удовольствиям. Они для него лишь неразличимое множество аквариумных рыбок, живущих какой-то непонятной ему жизнью, которая выглядит такой однообразной за стеклянной стенкой посудины. И вот на улице точно так же воспринимают сейчас меня, сидящего за стеклом автомобиля, а ведь так же смотрел и я на других, сидевших в машинах с «чужим» знаком, и точно так же судил о них. Тем не менее ни этих людей, ни этого шофера нельзя назвать недобрыми, ведь если кто-то чего-то не понимает, это совсем не значит, что он жестокий. Надо быть только честным перед самим собой. Я же все время строил из себя кого-то, даже не сделав попытки осознать, кто же я есть на самом деле, но я не знаю и сейчас, вернее, не уверен. Вот что я вправду хорошо знаю: не хочу войти вслед за этим человеком в дом, который так похож на тот, что я покинул сегодня утром, и начать там обниматься с женщиной, которая могла бы быть моей матерью. Но что станет с ней, с моей матерью, когда не будет у нее моего отца, не станет быстрых движений его тела и гулкого биения его сердца? Кто знает, может быть, он скоро умрет, и где, в какой темноте и кому она выкрикнет вдруг его имя. Да, кажется, я не так уж много знаю, к тому же в это «немного» входит то, что я ошибался и был нечестен перед другими и перед самим собой. Больно задел этот человек мою душу, а я и не подозревал, что она у меня существует.

Окраина Спрингхилла. Уже стемнело, и свет фар приближавшейся машины ослепил меня. Машина остановилась, и я забрался на заднее сиденье. Никак не мог захлопнуть за собой дверь, потому что ручки у нее не было, и я пытался притянуть ее за рукоятку, которой открывают окно, но боялся, что она может отлететь, дергал поэтому не очень решительно. На переднем сиденье было двое, я смог рассмотреть только очертания их затылков. Сидящий рядом со мной тоже был виден довольно смутно. Я лишь разглядел, что он высокий, худой, но не понял, сколько ему лет: тридцать или пятьдесят. На полу у его ног лежали два рюкзака с шахтерским снаряжением. Я положил свой рядом, потому что больше было некуда.

— Откуда ты? — спросил он меня, когда машина уже тронулась.

— Из Кейп-Бретона, — на этот раз я назвал свой город.

— Мы тоже из тех краев, — сказал он. — Только с другой стороны острова. Наверно, шахты там у вас совсем истощились. Они ведь очень старые. Наши тоже начинают выдыхаться. А куда ты едешь?

— Не знаю, — говорю я. — Не знаю.

— Мы едем в Блайнд Ривер, — говорит он. — Если там не выйдет, поедем в Колорадо. Там, говорят, нашли уран и скоро начнут закладывать рудники. Ты можешь поехать с нами, если, конечно, хочешь.

Машина мчится сквозь ночь. Фары выхватывают из темноты белую разделительную полосу, она манит вперед, тянет за собой все дальше и дальше в необъятность ночи.

— Твои давно, наверно, работают на шахте?

— Да, — отвечаю я, — с 1873 года.

— Ого, черт возьми, — говорит он, помолчав. — Тебе, должно быть, нелегко. Очень нелегко.

Жулиу Граса

Инасиу

Мне двадцать шесть лет. Я родился в Тельял даш Коружаш. Мой отец был уже раньше женат, и мать тоже побывала замужем. У отца было двое детей — мальчик и девочка от первой жены. Она потеряла к нему уважение, и он ее прогнал. Об этом не нужно подробнее? Мать молодая осталась вдовою с двумя детьми на руках, тут-то и появился мой отец. Я был у них единственный общий сын.

У деда была мастерская по производству кирпичей, а отец служил у него управляющим. Он руководил всеми работами. Мы жили в доме при мастерской, его построили для отца. Там-то я и родился.

У меня одна сестра и три брата. Мать родила меня в тридцать пять лет, а отцу было сорок. Все дети спали на двух кроватях. Вся жизнь состояла из работы с утра до вечера: три моих брата работали в мастерской. А я там играл.

Утром я просыпался от грохота кирпичных прессов. Пресс приводили в движение лошади, а через отверстия под давлением выходила глина в форме кирпичей. Я и другие мальчишки обзывали разными словами моего брата Жоакина, а он гонялся за нами и швырялся камнями. Мне здорово доставалось. С братьями я не дружил, потому что они были намного старше меня, у них уже были свои подружки, и они не обращали на меня внимания. Я играл со своими сверстниками в мастерской среди кирпичей.

В семь лет я поступил в школу, и вся жизнь моя переменилась. У меня появилось чувство долга. Отец никогда не заставлял меня ходить на уроки; будь его воля, я бы оставался дома. Но мать была другого мнения. Думаю, из-за такого отношения отца я полюбил школу еще больше. Настолько, что всегда с той поры учился, это во мне засело сызмальства. Я шел в школу по своей воле и в дождь, и в зимнюю стужу.

С первого по четвертый класс меня учил Кальейруш. Мне он нравился, хотя поначалу я его возненавидел, потому что в первый день получил от него взбучку. Посреди парты стояла чернильница, одна на двоих. Мальчишки затыкали их пробками от пузырьков с лекарствами. Я нашел резиновую пробку и стал макать ее в чернильницу, а мой сосед по парте, ябеда, пожаловался учителю: «Он хочет меня обрызгать!» Учитель строго спросил: «Кто? Иди-ка сюда». Я поднялся, очень довольный собою, подошел к нему; он попросил протянуть руку и старой, в зазубринах, линейкой ударил меня по ладони. Я расплакался и сказал, что пожалуюсь матери. «Это мы поглядим». Мне здорово досталось, но матери я не пожаловался, потому что она была строгая. Она не прощала мне ничего, никаких проступков и говорила: жаль, что учитель меня больше не бьет. Отец — тот сказал иначе: «Ну и зараза этот учитель!»

Я знал, где у матери лежит кошелек, и таскал из него деньги. Я мстил ей, потому что она била меня ни за что ни про что. Я говорил сам себе: «Ах ты драться?! Ну так я стяну у тебя деньги!» На эти деньги я покупал на базаре фигурки из теста и раздавал их мальчишкам. Мать это обнаружила, и мне здорово досталось. А куда было деваться?

Сначала я ходил в частную школу, где уроки вела учительница по имени Олинда. Я поступил туда в пять лет. У Олинды были чудные методы обучения. Например, она просила нас написать букву Е. Я был тогда очень упрямый и отвечал ей, что не буду. «Не будешь? И правильно, потому что ты не умеешь. Хочешь посмотреть, как это сделает другой мальчик? Он уже умеет». А когда этот другой мальчик, очень довольный, писал на доске Е, я вставал и писал вслед за ним. Олинда воздействовала на нашу гордость. Это и еще отцово отношение к школе всегда вызывали у меня желание учиться. Если меня заставляли, я терял всякое удовольствие.