Жена мельника была страстная любительница читать и приохотила к чтению Антона, который успел к тому времени, уже будучи взрослым парнем, выучиться чтению. На мельнице у хозяйки он прочел Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Гоголя. Почему-то он был уверен, что многие из этих книг были запретными, в их числе был, как уверял он, и какой-то роман Гоголя «Дом терпимости» (см. № 34). «Раньше были писатели, — говорил он, — вот Пушкин там, Лермонтов, Некрасов тоже, — но они не так, как Гоголь, тот лучше всех писал, и здорово это он все начистоту описывал».
Страсть к чтению сохранилась у него и до сих пор. Он «интересуется современными книжками, приключенческими повестями и романами и, вообще, всеми культурными достижениями». У него большое желание перебраться в город, «деревни он не любит, и по своему мироощущению как-то не подходит к окружающим»...
Сказок знает очень много, но «не очень долюбливает их». «Сказку — мне уж ее муторно и говорить-то». Окончив огромную, волшебную сказку про трех богатырей: Бечерника, Полуношница и Световика (Афанасьевское «Три царства», Анд. 301), он добавил после традиционной присказки: «это ерунда ребячья!» Во время рассказывания той же сказки, он сделал паузу, закурил трубку и заявил: «Ну, надо ее доврать — я не люблю эту ерунду пороть». Такое отношение сказалось в некоторых случаях и на характере его изложения: одну из своих волшебных сказок он начал вместо обычного начала следующим ироническим зачином: «это было в старое время, конечно... когда-то сыр-бор горел. Жили-были два брата». Более всего он «любит исторические повести, романы и, кажется, больше всех, рыцарскую повесть «об английском милорде Георге».
«От сторизмов я не отошел», — заявил он собирателю. И, действительно, в его репертуаре преобладают «сторизмы». Кроме исторического романа «Дом терпимости», он рассказал, «про дочь Меньшикова и Петра Первого», «про Зубова и Екатерину», про «Баркова и фрейлину», «про Екатерину», «про Лермонтова», «про хохла и царскую дочь» и т. д. Вместе с тем он сообщил и излюбленнуюим рыцарскую повесть о Георге и ряд фантастических сказок. Опубликованы из них только пока три, при чем текст мастерски рассказанной им сказки о Световике является одним из самых длинных, — если только не длиннейшим — во всем русском сказочном репертуаре. Очень длинны и многие из остальных, записанных, но еще не напечатанных его сказок напр. «Иван царевич и серый волк».
А. Г. Кошкаров (Антон Чирошник)
Книга, которая играет такую заметную роль в его жизни, отразилась и на стиле его сказок. Его сказки являются как бы стыком двух стихий: традиционной и книжной, в результате чего образовался оригинальный и своеобразный стиль. «Однажды царь сделал вечер, собрал думщиков, сенаторщиков. Кто во што горазд. Потребовал рассказчика, такого же хромого Антона. Заходит он на бал, поклонился всей публике. «Могу, говорит, из старины рассказ рассказать». — «Очень хорошо, — говорит царь Еруслан: «мне и музыки не надо». — Об одном человеке бездомном, много перестрадавшем, а потом блага выслужившем». Начал он свой рассказ. Только успел рассказчик рассказать, выходит старик. Король взглянул на старика, и тот умильно посмотрел на него. «Император, я прожил свои года»... и т. д. (начало сказки о Световике).
Литературная образованность сказочника и тяга его к культурности нашла свое отражение и в сюжетах его сказок. Световик требует себе меч. «Сто пятьдесят пудов мне меч — вот я буду Георг с этим мечом». Выучившийся крестьянский сын (в сказке Марья-царевна) беседует с родителями «советовать им, как от дикарства отделять себя». Его герои обычно получают хорошее образование. Световика и его братьев король отдает в училище. «Грамотные можете все сообразить и больше будете иметь в голове», — говорит он им. «Три, четыре года прошло, могли на всех языках какой разговор понимать: видать хорошего образования». После этого, когда они стали уже молодцами «образованными», «приятными», их обучают уже шпажным приемам и «всему представительно». Таким образом, то, что раньше представлялось чудесным свойством богатыря, в изображении Чирошника явилось естественным результатом совершенно реальных процессов воспитания и учения, вне какой бы то ни было фантастической мотивировки.
Точно также и в сказке «о Марье-царевне», герой учится сначала в уездной школе, потом в губернской, потом в университете. «Стало ему пятнадцать лет, начал он проходить грамматическая, все ети дела делать — приехал на побывку к отцу из губернского из етого, из университета што ли. Прямо это господин. Отец говорит: «довольно, сынок, учиться. Поживи с нами дома!» — «Нет, отец, я не буду страшиться учения, ученый везде нужен и везде я буду принят и могу выкрутиться!» Почти целиком эта картина повторяется и в сказке «Дом терпимости», где герой, бывший крестьянский мальчик, также учится в школе, потом в университете, и в сказке про дочь Меньшикова и Петра Первого, где сыну Меньшиковой до того хорошо пошла грамота, что он «лучше учителя все изучил. Тот глядел-глядел: «слушай, — говорит, — я тебе не могу больше учить. Если хочешь, иди в нивирситет, вышшую науку изучать».
Эта культурная стихия преобразовала и его фантастику. Подводный царь, представитель нечистой силы (в сюжете об обещанном сыне) появляется у него в виде ученого, который «узнал черную магию» и «как чорт жил в воде, устроил себе дворец там». И это — не случайный штрих, но в таком плане этот образ выдержан у него и в дальнейшем: «обучился он всякой чертовщине и жил в озере и то творил, что люди не творят, и был беспощадный злодей». Еще более широко и полно отразились черты культурного быта и современности в бытовой обстановке его сказок. Примеры — в большом количестве дают напечатанные здесь тексты.
Манера описания Чирошника — строго реалистическая. По обилию различных бытовых аксессуаров и деталей, по тому вниманию, какое он уделяет внешней обстановке, А. Чирошник является совершенно непревзойденным мастером, превосходя порой даже такую замечательную сказочницу-реалистку, как Винокурова. Срв., напр., в напечатанных здесь текстах описание жизни в монастыре, приход Воронцовой в лавку, описание монахов и их встречи с великим князем и т. д. Выше же было отмечено его изумительное портретное мастерство; таким же выдающимся мастером он является и в описании человеческих движений. Такова, например, замечательная сцена (единственная в русской сказочной традиции!) любовного свидания молодого купца Овсянникова с женой великого князя.
Замечательна по своему художественно психологическому такту сцена выпрашивания купцом Овсянниковым мальчика (в той же сказке): отец начинает уж сдаваться, обращается к жене, — та же «ничего не ответила, только мальчишку в колени зажала — да в окно отвернулась». После этого категорически отказывает и отец.
Очень много места в его рассказе занимают разного рода личные отступления и вставки. В них он обращается то к себе самому (потребовал рассказчик такого же хромого Антона), то к окружающим (он спать был не легче, как Прокопий), то — чаще всего — выражает свои общественные тенденции и симпатии: «раньше, ведь, разбойники-то буржуйчиков щупали»; «вот — как денежки тратили, пузаны такие, княжеские сынки — а с крестьян отдай»; «вишь как построили себя покрывать (по адресу царя и сенаторов), да не вышло»... Особенно четки по своей общественной окраске его «сторизмы»: «Дом терпимости» и «Про дочь Меньшикова» с их презрительным и насмешливым отношением к высокой аристократии и духовенству. Великолепно зарисованы образы монахов-«стрелков». Традиционное в сказках воспитание в монастыре, обычно передаваемое в почтительно-благочестивых тонах (напр., сказка о Марке богатом), передается им совершенно в другом плане и других тонах: «ну, ладно, живет в монастыре. Похаживает, посматривает, а монашки закидывают глазки, молитву стали забывать». В той же сказке у него весьма недвусмысленно подчеркнуто ироническое отношение к тайне исповеди.
