«Во дворце у царя «собрался вечер». «Подпили, подзакусили, пошли у их танцы-музыка. Потом слышат: кто-то простой деревенской балалайкой под окном играет. Послали денщика посмотреть: пришол, объяснил: кто-то новой музыкой играет. Прислухались они — им музыка пондравилась. «Ну-ка, зови в избу». Зазвали его. Кто смеялся над его музыкой, кто плакал, кто утешался, плясал. Показалась им антиресной ета музыка».^[26]

Индивидуальная стихия и связанная с ней творческая переработка сказки вызывают значительные изменения и в ее словесной ткани, в развитии и в характере диалога. Интересные, хотя и в приподнятом эстетизирующем тоне, замечания по этому вопросу — в статье А. М. Смирнова-Кутачевского. На богато подобранном материале он вскрывает, как в сказке творится слово и каждый раз плетется новый словесный узор. «В сказке слову дана полная свобода. Нигде нет такого плетения словесного узора, как здесь; нигде не найдем такого непринужденного звукового перелива, такой живой, быстрой игры словом, как в сказке... В каждом новом рассказе, в каждом повторении рассказчик бессознательно стремится знакомую тему развернуть в новом словесном материале. Чтобы сказочная история была увлекательнее, само слово, в котором она преподносится, должно быть интереснее... Каждый рассказчик, в меру своих дарований, обнаруживает здесь и свой словесный запас, и особенности в словосочетаниях, а вместе и бессознательные попытки создания новых слов».^[27]

Тексты некоторых сказочников представляют огромные собрания таких новых слов, словосочетаний, созвучий. Н. О. Винокурова, в ответ на мой вопрос о значении и распространенности какого-то неизвестного мне слова, сказала как-то: «А кто его знает. Так на разу доспелось», т. е. сразу, само собой, создалось и сказалось. Таких «на разу доспетых слов» много в ее сказках.

Немецкий исследователь Löwis-of-Menar в последней своей работе обратил внимание на особенное значение в русской сказке диалога. По мнению исследователя, в этой диалогической форме — наиболее существенное различие между художественной структурой русской и западно-европейской сказки.^[28] По едва ли всегда диалог был характернейшим отличием русской сказки. Древнейшие записи, по большей части, дают преобладание сказа, а не диалога. И в поздних записях, в сказках «классических», т. е. волшебно-фантастических, с богато выдержанной сказочной обрядностью, еще очень сильна сказовая стихия. Примером могут служить: сказки Чупрова, отчасти Семенова, та единственная сказка, которая записана у замечательной сказительницы-классика, Тараевой; сказ преобладает и в некоторых сказках Новопольцева.

Заметную и значительную эволюцию проделывает и диалог. Обычно диалогическая речь в сказке — схематична. Все действующие лица говорят одним и тем же языком, связь речи и характера отсутствует. Но у отдельных сказочников мы можем наблюдать попытки овладеть характером чужой речи и индивидуализировать ее. Одним из таких сказочников является Аксаментов, у которого уже довольно отчетливо видно стремление уловить для каждого персонажа его особую манеру разговора и оттенками речи передать их настроения. Речи солдата в его передаче резко отличаются от речевой манеры графских или королевских дочерей, в особенности в специфических солдатских сказках: в речи представителей социальных верхов преобладают «вежливые» формы обращения («вы» вм. обычного «ты»), уменьшительные и ласкательные формы, стремление к «городскому» выговору («что», «конечно» и т. п.). Речь солдата индивидуализируется в зависимости от его роли и положения. В обращении к дочери французского короля, когда он приходит к ней под видом принца (№ 23), чувствуется определенное стремление подражать, «вежливой» манере речи: «Нет, не гля чего (огонь зажигать). А то, за чем вы меня пригласили, за тем я и пришел»... «Что же, душечка, мне теперь нужно уезжать»... и т. д. Его тон меняется, когда он говорит с той же царевной, но уже чувствуя себя победителем. «Да он — принец, да дурак!..» В разговоре с государем или великим князем речь солдата носит типично-казенный характер со всевозможными: «точно так», «слушаюсь», «виноват» и проч.

В сказке о деревянном орле он с большим искусством воспроизводит групповой диалог: «Вот оне, значит, пошли и между собой дорогою говорят: «вот, братцы, теперя зайдем в кабак, опохмелимся и подем свое ремесло кажный исполнять». Вот оне заходют в кабак: первый берет бутылку — выпили; потом берет второй другую: «давай ишшо выпьем». Третий, как орельщик: «и моя ложка не шшербатая — и мне бутылку надо вжать».

Особенно остры и типичны диалоги в сказках узко-бытовых: в сказках о попах, о барах, о цыганах, в разнообразных сказках-анекдотах. Примером могут служить соответственые сказки Новопольцева (№№ 6 и 7), хотя в сказках волшебных его диалог сравнительно мало индивидуализирован. Наконец, есть сказки, которые можно назвать чисто диалогическими, в которых нет никакого действия и все сводится к какому-нибудь остро переданному диалогу: споры мужа с женой, ссора женщин. Блестящим примером может служить сказка о рябке, записанная на Урале от крестьянки М. И. Вдовкиной.

Весьма значительно на диалоге и всей структуре сказки сказывается книжное влияние. Огромная роль книги в развитии устного творчества еще не изучена со сколько-нибудь достаточной полнотой. Принято думать, что лучшие сказочники — всегда неграмотны; что вообще гргмотность и книжная культура являются разрушающими факторами в жизни сказки и устного творчества в целом. Все подобные утверждения очень мало проверены и в значительной степени покоятся на априорных и традиционных воззрениях на сущность «народной словесности».

Внимательные изучения последних лет — в особенности работы Наумана и Иона Майера в Германии — обнаружили как раз обратное явление. Выясняется, что устное творчество беспрерывно опирается на книгу, находя в ней новые творческие источники. Очень многие из памятников современного фольклора являются, так сказать, вторичным образованием, памятником, занесенным в устно-народную среду и закрепленным в ней книжными источниками. Так, целый ряд записей сказки о золотой рыбке является уже отражением не непосредственно устной традиции, но пушкинской сказки. Сильно повлиял пушкинский текст и на сказку о чудесном сыне (сюжет «Царя Салтана»). Целый ряд разнообразных литературных памятников вошел в народную среду посредством лубочной литературы, в необозримом репертуаре которой встречаются и рыцарские романы, и сентиментально-мещанские повести, и классики, и те же произведения устного творчества, которые, таким образом, вторично попадают в свою среду, но в измененном виде и в новой формации.

Также необходимо пересмотреть и традиционные воззрения на соотношение грамотности и сказительства. Считается, что хороший сказочник обязательно неграмотен, что знание грамоты заставляет уже порывать со сказкой и т. п. Это все еще реминисценции прежних романтических и народнических представлений о сущности устно-поэтического творчества. Между тем, специальное исследование обнаруживает, что среди выдающихся сказочников очень многие являются грамотными. Неграмотные сказители очень часто перенимают свои сказки от грамотных. В Тунке мне пришлось встретить замечательных сказочников: брата и сестру. Оба были неграмотны, но их репертуар и искусство унаследованы ими от матери, которая была очень хорошо грамотна и происходила из духовного звания.

Очень часто утверждают, что грамотность и книжность уродуют стиль сказки. Обычно приводят, в качестве примера стиля грамотных сказителей, сказки белозерского сказочника, Ершова. Вот отрывок, цитируемый Б. и Ю. Соколовыми и А. И. Никифоровым: «Когда минул уже восьмой час, прислуга вся быстро начала справлять государю утренний чай, и в эту минуту Зеленый дал знаками прислуге, чтоб доложили государю позволение войти ему в комнату. Прислуга постаралась передать такой вопрос поскорее, так как их удивляло самих в таком вопросе. Государь, получивши от прислуги объяснение, немедля время приказал пойти ему в его чайную комнату. И вот наш Зеленый входит в комнату, и он вежливостью своих ручных знаков подал им на тарелке два румяных яблока, которые он в течение ночи приготовил в его застарелом саду. Этому вопросу государь был очень рад» и т. д.