Весь день, с утра и до позднего вечера, Иероним Радшпиллер проводил в лодке, раз за разом опуская в глубины озера свой лот — тускло мерцающее свинцовое яйцо на длинной шелковой лесе.
Ну что ж, дело ясное: член какого-нибудь географического общества исследует рельеф дна — таково было общее мнение нашей маленькой компании; возвращаясь вечерами с рыбной ловли, мы обычно проводили пару часов в уютной, заставленной редкими старинными вещами и древними манускриптами библиотеке Радшпиллера, которую он любезно предоставил к нашим услугам.
— Помните ту старуху посыльную, что носит почту через
перевал? Так вот, сегодня я совершенно случайно узнал от нее, какие странные слухи ходят о нашем гостеприимном хозяине среди местных. Говорят, будто в юности он был монахом и по ночам, умерщвляя плоть, бичевал себя столь нещадно, что спина его и плечи по сей день покрыты сплошными шрамами, — это мистер Финч внес свою лепту в разговор, который как всегда вертелся вокруг загадочной личности Иеронима Радшпиллера. — Кстати, что-то он припозднился. Не случилось ли чего? Скоро уж полночь...
— Да будет вам, сегодня же полнолуние, — резонно заметил стоявший у открытого настежь окна Джованни Браческо и указал на искрящуюся живым текучим серебром дорожку, которая лежала поперек озера, — в такую ночь просто невозможно заблудиться. Могу побиться об заклад, что мы даже отсюда, из окна, заметим его лодку, надо только внимательно наблюдать за озером.
В скором времени послышались шаги, кто-то поднимался по лестнице... Однако это был ботаник Эскуид; вот и он сегодня против обыкновения запоздал: видно, за сбором своих трав не заметил, как летит время.
В руках он держал какое-то растение — высокий, в человеческий рост стебель с отливающими стальной синевой цветами...
— Редчайший экземпляр! Ни в одном гербарии мира нет такого гигантского представителя этого вида. Вот уж никогда бы не подумал, что на этих высотах может произрастать ядовитый «Синий капуцин», — сказал он негромко и приветственно кивнул нам; потом очень аккуратно, стараясь не повредитьни одного цветка, уложил свою находку на подоконник.
«Знакомый случай, — мелькнула у меня мысль, и я мог поклясться, что мистер Финч и Джованни Браческо подумали то же самое, — уже в летах, а все никак не угомонится, и носит его по свету, как перекати-поле, и нигде не может он пустить корня... Цветочки собирает... Да ведь они назавтра уже увянут! Зачем?.. Для чего?.. На этот вопрос он, конечно, не ответит, но в глубине-то души сознает — точно так же, впрочем, как и все мы, — бессмысленность своих занятий... а значит, и его гложет роковое сознание того, что любое — любое! — наше начинание, каким бы великим или ничтожным оно ни казалось, абсолютно бессмысленно... Эта печальная истина, о которой мы стараемся не думать, отравляет всю нашу жизнь. С раннего детства мы уже умирающие, наши пальцы беспокойно теребят край одеяла; охваченные ужасом, мы не знаем, за что ухватиться, где найти благословенную точку опоры, хотя очень хорошо
понимаем: смерть у изголовья, и ей нет никакого дела до того, сожмем мы руки в кулаки или смиренно сложим их на груди».
— Что вы думаете делать, когда сезон рыбной ловли здесь окончится? Поедете на новое место? — спросил ботаник, после того как в очередной раз заботливо поправил лежащее на подоконнике растение.
Мистер Финч в замешательстве провел ладонью по своим седым волосам и принялся внимательно рассматривать рыболовный крючок, казалось, он его видит в первый раз; наконец, не поднимая глаз, устало пожал плечами.
— Понятия не имею, — раздраженно буркнул Джованни Браческо, хотя вопрос был адресован явно не ему.
Тягостное, свинцовое молчание повисло над столом, я даже слышал шум крови у себя в ушах... Так, в полной тишине, мы и сидели примерно с час...
Потом в дверях возникла фигура Радшпиллера.
Выражение его бледного, безбородого лица было как всегда замкнутым, тонкие губы плотно сжаты — никаких внешних признаков волнения этот ледяной человек не проявлял, вот и рука не дрогнула, когда он налил себе бокал вина и, кивнув нам, выпил, и тем не менее с его приходом в библиотеку проникло какое-то странное, неуловимое напряжение, которое скоро передалось и нам.
Пожалуй, только глаза выдавали его: обычно холодные, безучастные, зрачки, как у людей с тяжелыми травмами позвоночника, никогда не меняли своих размеров, даже на свет как будто не реагировали, — мистер Финч утверждал, что они поразительно похожи на блекло-серые жилетные пуговицы с темным углублением посредине, — сегодня они лихорадочно метались по комнате, скользили по стенам, обшаривали книжные полки, словно никак не могли решить, за что бы им уцепиться.
Молчание становилось невыносимым. Джованни Браческо долго крепился, видимо, подыскивая подходящую тему, и вдруг ни с того ни с сего принялся рассказывать о нашем необычном способе ловли старых сомов. Эти надменные, поросшие мхом и водорослями обитатели глубин, в которых царит вечная ночь, никогда не всплывают к дневному свету и брезгливо сторонятся всего естественного — ни на какую, самую лакомую, с точки зрения других рыб, приманку они не клюют, лишь какие-то совершенно фантастические, явно искусственные формы соблазняют их: скользящая серебряная блесна в виде человеческой ладони, которая, уходя вглубь, странно трепещет на леске, или летучие мыши из красного стекла с маленькими
крючками, коварно скрытыми в кончиках перепончатых крыльев...
Иероним Радшпиллер почти не слушал.
Судя по его виду, в мыслях он был далеко.
Внезапно, как у человека, который годами хранил, стиснув зубы, опасную тайну, у него вырвалось — клянусь, если крик души не просто красивые слова, то это был он:
— Сегодня мой лот наконец — наконец! — достиг дна...
В полном недоумении мы молча и растерянно смотрели на него, а он, не обращая на нас внимания, говорил, говорил, говорил...
Чужое, незнакомое, как бы надтреснутое звучание его голоса столь ошеломляюще подействовало на меня, что я поначалу даже не пытался вникать в смысл самой речи. Однако через несколько минут морок начал рассеиваться, и я стал различать отдельные слова: Радшпиллер рассказывал о трудностях глубоководных промеров. Оказывается, на глубине многих тысяч саженей имеются мощные течения и водовороты, которые, смывая лот в сторону, не дают ему коснуться дна — свинцовое яйцо повисает между грунтом и поверхностью воды, подобно гигантскому маятнику, застывшему в отклоненном положении, так и не достигнув низшей точки.
Речь его лилась так понятно и логично, что я было начал успокаиваться, и вдруг — новый всплеск:
— Да поймите вы, еще никогда человеческий инструмент непроникал так глубоко в земную кору!
Сам не знаю почему, но слова эти обожгли мой мозг, в них было что-то недоговоренное — второй, тайный смысл, за которым скрывался кто-то невидимый; устами Радшпиллера он обращался ко мне, облекая свою мысль в темную форму загадочных символов.
Лицо говорящего внезапно преобразилось и стало до ужаса нереальным. Завороженный этой метаморфозой, я не мог, сколько ни пытался, отвести взгляда от призрачного лика — попробовал зажмурить глаза, но лучше бы мне этого не делать: потусторонняя маска предстала теперь в зловещем фосфоресцирующем ореоле... «Огни святого Эльма! Знамение катастрофы!» — эта мысль такой яркой вспышкой взорвалась в моем сознании, высветив его самые потаенные уголки, что я лишь огромным усилием воли подавил отчаянный крик, уже готовый сорваться с губ.
С поразительной отчетливостью всплыли в памяти моей места из книг, принадлежавших перу Радшпиллера и прочитанных
мной в часы досуга, когда я оставался один в библиотеке; меня ужаснула та ледяная, отточенная как ланцет ненависть, которой этот высочайший интеллект, уподобившись бесстрастному патологоанатому, с нечеловеческим хладнокровием препарировал самое святое: религию, веру, надежду... Даже библейские заветы подверглись беспощадному вскрытию и были проанализированы самым доскональным образом.
