Когда же скрылись и они, я вышел из своего укрытия и, увязая по щиколотку в цветочном месиве, двинулся в сад...
Хотелось еще раз — я чувствовал, что это уже в последний! — прикоснуться к бузиновому «древу», объявшему своими корнями прах моей невесты.
«Офелия, да неужто же невозможно, чтобы я тебя увидел?! Лишь один-единственный раз! — взмолился я в сердце моем. — Мне бы лишь на один краткий миг увидеть вновь твое лицо!»
Из города донеслось:
— Радуйся, Невеста Неневестная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами.
Невольно поднял я голову...
Странное, несказанно яркое сияние поглотило статую.
На какой-то мельчайший гран секунды, такой крошечный, что рядом с ним удар сердца показался бы длинным как жизнь, каменное изваяние превратилось в ласково улыбающуюся Офелию, а потом снова мертво и величественно блеснул на солнце золотой лик Пречистой Девы.
И пусть то, что я сейчас скажу, для простых смертных не более чем пустое бессмысленное сотрясение воздуха, но имеющий уши да слышит: на мгновение я заглянул в вечное Настоящее...
Воскресение меча
Теперь последние дни... Впечатления, сильные, яркие — они столь глубоко врезались в душу, что, кажется, даже время бессильно перед ними: однажды я решил осмотреть свои наследственные владения. Так началось мое странствование по родовому дому фон Иохеров.
Этаж за этажом оставались позади, и чем дальше, тем больше крепло во мне чувство, будто я медленно, век за веком, схожу в глубокое средневековье... Искусно инкрустированная мебель, в выдвижных ящиках пузатых платяных шкафов сплошные кружева, подслеповатые зеркала в переливающихся
тусклой позолотой рамах, в обрамлении которых на меня взирал мой зеленовато-молочный призрачный двойник, длинные галереи, увешанные потемневшими от времени портретами каких-то господ и дам в пышных старинных одеяниях: менялись типы лиц, прически, цвет волос — и все равно известное фамильное сходство, несмотря ни на что, угадывалось; иногда почти неуловимое, кажущееся уже утраченным, оно вдруг прорывалось столь явно, с такой точностью повторяя исходную матрицу, словно пристыженный своей суетной забывчивостью род, дабы уже никогда не забывать о себе, стремился на веки вечные закрепить в памяти собственный изначальный облик.
Золотые, усыпанные драгоценными камнями табакерки — в некоторых на самом дне еще виднелись остатки благоуханного зелья, — казалось, только вчера кто-то запускал в них пальцы за доброй понюшкой табаку; трости с пожелтевшей слоновой костью резных набалдашников, перстни с гербом фон Иохеров — то словно предназначенные для детского мизинчика, то как будто изготовленные на заказ великану; перламутровые веера, кружевные юбки, ажурная вязь которых истончилась настолько, что на них и дышать-то было страшно; ветхие шелковые туфли на высоченных каблуках, уже один только вид которых заставлял сердце сладко сжиматься, рождая в воображении эфемерные, почти фантастические образы юных изнеженных созданий...
В большинстве помещений лежал такой толстый слой пыли, что мои ноги по самые щиколотки утопали в ней; дверные створки поддавались нехотя, со скрипом, а, распахиваясь настежь, бесцеремонно сметали нежную невесомую субстанцию небытия в стороны, и прямо у порога серой унылой пустыни возникала пара симметричных оазисов — пестрые птахи порхали в пышных гирляндах цветочных орнаментов и грозные тигры хищно разевали алые пасти в причудливых, хотя и несколько поблекших, узорах великолепного азиатского ковра.
Неделями бродил я по преданным забвению покоям родительского дома и, позабыв обо всем на свете, знакомился с их безмолвными обитателями.
Подростком я иногда захаживал в наш скромный городской музей и до сих пор помню щемящее чувство какой-то тоскливой обреченности, которое охватывало меня при виде пустынных зал с бесконечными рядами жутковато отсвечивающих витрин — там, под стеклом, в стерильной чистоте и порядке покоились древние, не имеющие ко мне никакого отношения «единицы хранения». То, что я испытывал, блуждая в пыльных
лабиринтах родового гнезда, не шло ни в какое сравнение с мертвящей музейной тоской! Любой предмет, взятый мной в руки, о чем-нибудь да говорил, он продолжал жить, особый жизненный ток исходил от него — то был голос крови, и моя кровь, узнавая себя в нем, послушно откликалась на зов предков: прошлое и настоящее сливались во мне в безупречно гармоничный строй какой-то неведомой, чуть грустной мелодии. Я ощущал дыхание людей, чьи кости давным-давно истлели в могилах. Холодок пробегал у меня по спине, когда я думал о незнакомых, никогда не виденных мной поколениях, растворивших свой образ в моей крови: в этих стенах они жили — здесь, заливаясь слезами, вступали в жизнь и здесь же, хрипя в предсмертных судорогах, покидали ее; здесь любили и страдали, смеялись и скорбели, здесь остались дорогие их сердцу вещи, которые, храня верность умершим хозяевам, по-прежнему сиротливо и безмолвно стояли на своих привычных местах, но стоило взять их в руки, и они, отогревшись, начинали шептать что-то тихое и благодарное...
Вот, казалось бы, ничем не примечательный стеклянный шкапик, скромно прячется в углу, а у самого все полки заставлены особыми, выложенными красным бархатом футлярчиками, в которых надменно возлежат овеянные славой ордена и медали: золотые с чеканными рыцарскими профилями ничуть не потускнели и сверкают так же гордо и ликующе, как и много лет назад, серебряные же как-то помрачнели и, словно облачившись в траур, скорбят по своим безвременно погибшим хозяевам; у каждой, в строгом соответствии с рангом, — свой ряд и свое место, снабженное крошечной этикеткой с поблекшей каллиграфической надписью, уже не поддающейся прочтению, и все это почтенное общество, в котором кое-где зияют досадные пробелы, прямо-таки трясется в горячке немощного старческого честолюбия: «Собирай, собирай, коллекционируй нас, заполняй пустующие места, мы хотим быть все вместе, в комплекте»; доселе неведомые желания кокетливо порхают во мне, ластятся и жеманно канючат: «Приюти нас, добрый человек, мы сделаем тебя счастливым...»
Или это уютное старинное кресло с великолепными резными подлокотниками — на вид само достоинство и покой, а ведь чуть из кожи вон не лезет, соблазняя соснуть в его ласковых войлочных объятиях, да еще и томно поскрипывает: «Присядь, странник, отдохни, а уж я тебя ублажу, поделюсь с тобой тайнами прошлых веков», но стоило мне только довериться этим обволакивающим посулам, и в меня, ни слова не говоря, мертвой
хваткой вцепилась такая злая стариковская тоска, будто я с размаху шлепнулся на костлявые колени самой смерти — тело мое словно свинцом налилось, ноги тоже отяжелели и стали чужими и ватными — казалось, подо мной стонало, изогнувшись в три погибели, какое-то живое существо, обреченное до конца своих дней служить креслом, если не избавится от колдовских чар, найдя себе замену.
Я продолжал свое схождение в бездну времени и чем дальше проникал в нижние пределы родовой обители, тем более сумрачной, суровой и неприхотливой становилась обстановка.
Грубые дубовые столы, очаг вместо изящного камина, выбеленные известкой стены, оловянная посуда, ржавая рыцарская перчатка, вытесанные из камня кружки и вновь почти такая же, как и на других этажах, каморка с зарешеченным окном: изгрызенные крысами пергаментные фолианты разбросаны по полу, глиняные алхимические реторты, железный светильник, причудливой формы фиалы, содержимое которых кристаллизовалось в неведомые минералы, и надо всем — тусклая унылая аура обманутых надежд.
Подвал, в котором, согласно семейным хроникам, жил наш патриарх, легендарный фонарщик Христоферус Иохер, был закрыт, найти ключ мне так и не удалось, а взломать массивную свинцовую дверь не представлялось возможным.
На этом мой странный катабасис к корням рода фон Иохеров закончился, но когда я, восстав из бездны прошлого, вернулся в свою чердачную голубятню, мне вдруг стало не по себе — казалось, меня всего, с ног до головы, словно липкая невидимая паутина опутывали магнетические флюиды: забытое прошлое, томящееся там, внизу, сопровождало меня подобно призрачной свите; тайные намерения и дерзкие планы, которые мои предки не успели — или не захотели — воплотить в жизнь, теперь, вырвавшись на волю из мрачного застенка, с утроенным рвением вцепились в меня и, стараясь заразить своим азартом, одолевали какими-то сумбурными горячечными мыслями: «Скорей, сделай это, сделай то; это не окончено, а то доведено лишь до половины; не будет мне покоя до тех пор, пока не доведешь ты до конца начатое мной!» Потом в мысли врывался чей-то зловеще свистящий шепот: «Ступай туда, вниз, к ретортам, и я открою тебе тайну Великого магистерия; теперь, только теперь, я знаю истинный рецепт, составить который при жизни мне так и не удалось — увы, слишком рано настигла смерть». Его сменял тихий, полу задушенный рыданиями женский голос: «Сударь, сударь, заклинаю вас, передайте
