Когда мы покончили с сэндвичами, миссис Берджесс принесла консервированные персики на розовых тарелках. Мы ели молча. Затем Том вытер сладкий сок с губ и объявил:

– Сегодня я ходил в призывной пункт. Хочу стать добровольцем. Так я смогу выбрать сам, что делать. – Он отодвинул тарелку и посмотрел отцу в глаза. – Начну со следующей недели.

Коротко кивнув, мистер Берджесс встал и протянул ему руку. Том тоже встал и сжал руку отца. Мне было интересно, обменивались ли они раньше рукопожатием. Было непохоже, что они делали это часто. Они сильно трясли друг другу руки и затем оба огляделись, будто гадая, что делать дальше.

– Он всегда должен быть лучше меня, – прошипела Сильви мне на ухо.

– Чем ты будешь заниматься? – спросил мистер Берджесс. Он стоял, часто моргая, и смотрел на своего сына.

Том откашлялся.

– Общественное питание.

Двое мужчин уставились друг на друга, и Сильви хихикнула.

Мистер Берджесс внезапно сел.

– Это же новости, не так ли? Давай выпьем, Джек? – Голос миссис Берджесс был высоким, и мне показалось, что он немного дрожал, когда она отодвинула свой стул. – Нам нужно выпить, не так ли? За такие новости.

Встав, она опрокинула на стол чашку с остатками черного кофе. Он растекся по белому пластику и закапал на ковер внизу.

– Неуклюжая корова, – пробормотал мистер Берджесс.

Сильви снова хихикнула.

Том, который, казалось, находился в трансе, – его рука все еще была вытянута в сторону отца – двинулся к матери.

– Я принесу тряпку, – сказал он, касаясь ее плеча.

После того как Том вышел из комнаты, миссис Берджесс оглядела стол, всматриваясь в наши лица.

– Что мы теперь будем делать? – спросила она настолько тихо, что я задумалась, услышал ли ее кто-нибудь.

Конечно, какое-то время никто не отвечал. Но затем мистер Берджесс вздохнул и сказал:

– Корпус общественного питания – это не совсем Сомма[10], Берил.

Миссис Берджесс всхлипнула и вышла вслед за сыном из комнаты.

Отец Тома ничего не сказал. Волнистый попугайчик все чирикал и чирикал, пока мы ждали возвращения Тома. Я слышала его успокаивающий голос из кухни и представляла, как их мать рыдает в его объятиях. Я чувствовала себя опустошенной от известия, что он уходит.

Сильви пнула мой стул, но, вместо того чтобы повернуться к ней, я пристально посмотрела на мистера Берджесса и сказала:

– Но даже солдатам нужно есть, не так ли?

Я говорила ровным и нейтральным тоном. Позже я поступала так же, когда мне отвечал ребенок в школе или когда Том напоминал мне, что сейчас выходные и это твои дни, Патрик.

– Я уверена, что из Тома получится хороший повар.

Мистер Берджесс натянуто рассмеялся, отодвинул стул и крикнул в сторону кухонной двери:

– Ради бога, где выпивка?

Том вернулся с двумя бутылками пива. Его отец схватил одну, поднес к лицу Тома и сказал:

– Молодец, что расстроил свою мать.

Затем вышел из комнаты, но не для того, чтобы пойти на кухню и утешить миссис Берджесс, как я предположила. До нас донесся стук входной двери.

– Ты слышал, что сказала Марион? – закричала Сильви, выхватывая у Тома вторую бутылку и перекатывая ее между руками.

– Это мое, – сказал Том, забирая пиво у нее.

– Марион сказала, что из тебя получится хороший повар.

Ловким движением Том выпустил воздух из бутылки и отбросил металлическую крышку с открывашкой в сторону. Он взял с буфета стакан и осторожно налил себе полпинты густого коричневого эля.

– Что ж, – сказал он, держа напиток перед собой и рассматривая его, прежде чем сделать пару глотков, – она права.

Он вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел прямо на меня.

– Я рад, что в этом доме есть хоть один здравомыслящий человек, – сказал он с широкой улыбкой. – Разве я не должен был научить тебя плавать?

В ту ночь я написала в своем черном блокноте с твердой обложкой: «Его улыбка подобна полнолунию. Загадочная. Многообещающая». Я помню, эти слова мне очень понравились. И каждый последующий вечер я заполняла этот блокнот своей тоской по Тому. «Дорогой Том», – писала я. Или иногда: «Дражайший Том», или даже «Милый Том»; но я не позволяла себе такую снисходительность слишком часто – обычно я получала удовольствие просто оттого, что пишу его имя своей рукой. Тогда мне было легко угодить. Потому что, когда ты впервые влюбляешься в кого-то, достаточно всего лишь имени. Достаточно просто видеть, как твоя рука пишет это имя. Почти.

Я бы описала все события дня в нелепых подробностях, вплоть до его голубых глаз и багрового неба. Не думаю, что я когда-либо писала о его теле, хотя, очевидно, именно оно производило на меня наибольшее впечатление; думаю, я писала о благородстве его носа (хотя на самом деле он довольно плоский и приплюснутый) или его глубоком басе. Итак, ты видишь, Патрик, я была обычной. Такой обычной.

Почти три года я выливала всю свою тоску по Тому в этот блокнот и с нетерпением ждала того момента, когда он вернется домой и научит меня плавать.

Патрик, не кажется ли тебе это увлечение несколько смешным?

Возможно, нет. Подозреваю, что ты знаешь о желании, о том, как оно растет, отвергнутое, лучше, чем кто-либо. Каждый раз, когда Том приезжал домой в отпуск, мне казалось, что я скучаю по нему, и теперь мне интересно, делала ли я это намеренно. Ждала его возвращения, отказавшись просто увидеть его настоящего и вместо этого чтобы полюбить еще больше?

Во время отсутствия Тома меня посещали мысли о карьере. Я помню, что у меня было собеседование с мисс Монктон, заместителем директора, ближе к концу моего школьного обучения, перед тем как мы сдали экзамены, и она спросила, каковы мои планы на будущее. Руководство школы было очень заинтересовано в том, чтобы у девочек имелись планы на будущее, хотя я уже тогда понимала, что все это – несбыточная мечта, которая казалась реальной лишь в школе. За ее стенами планы чаще всего разваливались, особенно у девушек. У мисс Монктон была довольно странная по тем временам прическа: масса плотных седых кудряшек. Я была уверена, что она курит, потому что ее кожа была цвета хорошо заваренного чая, а губы, которые часто выворачивались в ироническую ухмылку, – сухими. В офисе мисс Монктон я заявила, что хочу стать учителем. Это было единственное, о чем я могла думать в то время; это звучало лучше, чем, например, стать секретарем, но не выглядело совсем уж абсурдным, в отличие, скажем, от того, чтобы стать писателем или актрисой, которыми я, вообще-то, воображала себя.

Не думаю, что я кому-то в этом признавалась. Как бы то ни было, мисс Монктон повернула свою шариковую ручку так, что щелкнул колпачок, и спросила:

– И что заставило тебя прийти к такому выводу?

Я думала об этом. Невозможно было сказать: «Я не представляю, что еще могу делать». Или: «Непохоже, что меня возьмут замуж, не так ли?»

– Я люблю школу, мисс.

Когда я произнесла эти слова, тут же поняла, что так и было на самом деле. Мне нравились звук звонка, вымытые доски, полные секретов пыльные парты, длинные коридоры, забитые девушками, запах скипидара в художественном классе, шуршание библиотечного каталога под моими пальцами. И внезапно я представила себя перед классом: в элегантной твидовой юбке и аккуратном шиньоне, завоевывающую уважение и привязанность своих учеников с помощью жестких, но справедливых методов. Я не представляла тогда, какой стану и как преподавание изменит мою жизнь. Ты часто называл меня властной и был прав; преподавание вбивает это в тебя. Или ты – или они. Ты должен быть жестким. Я быстро поняла это.

Мисс Монктон подарила мне одну из своих кривых улыбок.

– Это совсем другое дело, – сказала она, – быть с другой стороны стола.

Она остановилась, положила ручку и повернулась к окну, чтобы не смотреть на меня.

– Не хочу занижать твои амбиции, Тейлор. Но преподавание требует огромной самоотдачи и значительной твердости. Дело не в том, что ты плохая ученица. Но я бы подумала, что какая-нибудь офисная работа больше подойдет тебе. Может быть, что-нибудь поспокойнее.