Корабль плыл без груза, с одним балластом, и моряки спали внизу, в просторном пустом трюме. Тауно и остальные сразу отказались от этой мрачной, грязной, полной крыс и тараканов пещеры и отдыхали на палубе. Они обходились без спальных мешков или одеял, довольствуясь соломенными матрацами. Когда корабль шел медленно, они прыгали за борт и плавали вокруг него, иногда исчезая под водой на час-другой.

Ингеборг однажды сказала Тауно, что с радостью осталась бы вместе с ними по ночам на палубе, но Ранильд велел ей ночевать в трюме, дабы с ней мог переспать любой желающий. Тауно покачал головой.

– Люди – жестокие создания, – заметил он.

– Твоя сестра стала человеком, – возразила она. – И неужели ты забыл свою мать, отца Кнуда или друзей в Элсе?

– Н-нет. И не тебя, Ингеборг. Когда мы вернемся домой… Но я, конечно, все равно покину Данию.

– Да. – Она отвела глаза. – У нас на корабле есть еще один хороший парень – Нильс.

Он единственный из всех моряков не пользовался ею и всегда был с ней приветлив и вежлив. (Тауно и Кеннин тоже держались подальше от этой трюмной подстилки; ведь ее тело теперь делили отнюдь не честные крестьяне и рыбаки. Им же самим хватало ласковых волн, игр с тюленями и дельфинами и текучих морских глубин.) На Эйян Нильс лишь грустно поглядывал издалека, а когда не стоял на вахте, то застенчиво бродил за ней следом.

Остальной экипаж общался с водяными только при необходимости, но не больше. Они брали пойманную ими в море свежую рыбу, но съедали ее молча, словно тех, кто ее принес, вовсе не существовало. Ингеборг слышала, как моряки ворчали себе под нос: «Проклятые язычники… спесивые… говорящие животные… хуже евреев… нам многие грехи простятся, если мы перережем им глотки, разве не так?.. ух, прежде чем воткну свой нож в ту голоногую девку, я с ней проделаю и кое-что другое…»

У Ранильда к ним было свое отношение. Когда несколько его попыток завязать дружбу наткнулись на решительный отказ, он начал их сторониться. Тауно поначалу пытался идти ему навстречу, но разговоры капитана оказывались или скучны, или попросту внушали ему отвращение, а лицемерить Тауно не умел никогда.

Но Нильс ему нравился, хотя они редко разговаривали – Тауно был по природе молчалив, если только не начинал сочинять стихи. К тому же по возрасту Нильс был ближе к Кеннину, и вскоре юноши обнаружили, что у каждого есть запас шуток и воспоминаний, которыми приятно обмениваться. Кроме прочих корабельных работ много часов каждый день тратилось на плетение из канатов большой сети. Нильс и Кеннин, не обращая внимания на бродивших рядом угрюмых мужчин, частенько посиживали рядом за этой работой, смеялись и болтали:

– …клянусь, единственный раз в жизни я тогда увидел удивленную устрицу!

– Ха, а я вот помню, давно – я тогда еще совсем был сопливой килькой – было у нас несколько коров. Повел я одну из них к быку одного своего родича. У дороги стояла большая водяная мельница, и еще издалека я увидел, что она работает. А корова-то хуже человека видит, и эта влюбленная дура только и поняла, что неподалеку что-то большое стоит да ревет. Тут она как помчалась вперед, сама мычит, даже недоуздок из руки вырвала. Я ее, конечно, скоро поймал – она сама остановилась, как только до нее дошло, что это не бык. Видел бы ты ее – такая стояла вся несчастная, будто проткнутый булавкой рыбий пузырь. Повел я ее дальше, а она ковыляет да спотыкается, словно ее по голове огрели.

– Хо-хо, дай я тебе лучше расскажу, как мы с парнями нарядили моржа в царские одежды моего отца…

Эйян часто присаживалась к ним – послушать и посмеяться. Она не изображала из себя важную даму, хоть у русалок есть такая склонность. Свои рыжие локоны она обычно распускала по плечам, кольца, ожерелья и шитые золотом наряды надевала только на время праздников и предпочитала охотиться на китов и бросать вызов опасному прибою на рифах, чем скучать дома. Живших на берегу она по большей части презирала (но это не мешало ей бродить по лесам и восхищенно любоваться цветами, оленями, белками, феерией осенних листьев, а зимой – белизной снега и сверканием ледников). Но некоторые люди, в том числе и Нильс, нравились ей. Она тоже не занималась любовью с братьями – то был единственный христианский закон, который Агнете удалось накрепко внушить своим детям, – но теперь мужчины ее народа уплыли неизвестно куда, а парни из Элса остались далеко позади.

«Хернинг» резал носом волны днем и ночью, в шквалы и в штиль, пока не достиг южных Оркнейских островов. Это произошло в светлый летний вечер перед восходом полной луны, в мягкую погоду с ровным ветерком. Тауно и Ранильд решили, что плыть между островами вполне можно и ночью, к тому же братья предложили плыть перед кораблем и высматривать дорогу. Эйян тоже хотелось отправиться с ними, но Тауно сказал, что кому-то придется остаться на корабле на случай возможных неприятностей вроде внезапного нападения акул, и когда они бросили жребий, ей досталась короткая соломинка. Она ругалась четверть часа подряд, ни разу не повторившись, и лишь потом успокоилась.

Вот почему она оказалась в одиночестве на главной палубе неподалеку от носового кубрика. Один из моряков сидел на марсе, скрытый от нее раздутым парусом, рулевой стоял под полуютом, укрытый его тенью. Все остальные, научившиеся доверять братьям в том, что касалось моря, храпели внизу.

Все, кроме Нильса. Он поднялся на палубу и увидел там Эйян. Лунный свет, рассеиваясь в волосах, мерцал на ее накидке, освещал лицо, грудь и руки. Он заливал чистым светом палубу, переливающейся дорожкой струился от самого горизонта до пенного кружева на маленьких волнах, мягко шлепавших в борт. Босоногий Нильс ощущал эти легкие удары, потому что корабль был загружен лишь настолько, чтобы не потерять остойчивость. Обшитый крест-накрест полосами кожи парус, уныло бурый при дневном свете, теперь возвышался над ними заснеженным горным пиком. Потрескивали снасти, шелестел ветер, бормотало море. Было почти тепло. В сонном полумраке невообразимо высоко мерцали звезды.

– Добрый вечер, – робко произнес Нильс.

Она улыбнулась, заметив высокого испуганного парня.

– Привет.

– А ты… мне… можно мне побыть с тобой?

– Конечно. – Эйян показала на море, где вдалеке в лунном свете виднелись двое пловцов. – Как мне сейчас хочется быть с ними! Попробуй отвлечь меня, Нильс.

– Ты… ты любишь море, правда?

– Что еще любить, как не его? Тауно когда-то написал стихотворение… я не смогу хорошо перевести его на датский, но попробую: «Наверху оно танцует – под солнцем, под луной, под дождем, под крики чаек и завывание ветра. Внизу оно зеленое и золотистое, спокойное и ласковое, дети его – бесчисленные косяки и стаи, оно – сосредоточие и упование мира. Но в пучине своей хранит оно то, что недоступно свету, тайну и трепет, чрево, в котором вынашивает себя. Дева, Матерь, Владычица, прими по смерти мой прах!» – Нет, – покачала головой Эйян. – Неправильно. Быть может, если ты подумаешь о своей земле, о зеленом колесе ее года, и о… Марии?… носящей одежды цвета небес, тогда, быть может, ты сможешь… сама не знаю, что пытаюсь сказать.

– Не могу поверить, что у вас нет душ! – негромко воскликнул Нильс.

Эйян пожала плечами. Настроение ее изменилось.

– Говорят, наши предки дружили с древними богами, а до этого – с еще более древними. Но мы никогда не приносили им даров и не молились. Я пыталась понять мысли людей, но так и не смогла. Неужели богу нужны рыба или золото? Неужели его волнует, как вы живете? Неужели он не свершит задуманного, если вы станете, хныкая, пресмыкаться перед ним? Неужели его заботит, как вы к нему относитесь?

– Для меня невыносима сама мысль, что ты когда-нибудь обратишься в ничто. Умоляю тебя, прими крещение.

– Хо! Скорее ты переберешься жить в море. Жаль, что не могу помочь тебе сама. Мой отец знает нужные чары, а мы трое – нет. – Она накрыла его руку своей ладонью. Пальцы Нильса до боли стиснули перила борта. – Но я с радостью возьму тебя, Нильс, – тихо сказала она. – Пусть ненадолго, но я хочу поделиться с тобой тем, что люблю.