Второй скандал произошел через несколько недель после конференции. Бадью пришел в бешенство из-за того, что Мажор и Деррида в своих выступлениях не раз намекали на то, как они поспорили с Бадью. Полагая, что Деррида было оказано слишком много чести, он хочет снять свой текст. После еще одного вмешательства Филиппа Лаку-Лабарта, игравшего роль посредника, 10 августа 1990 года проходит собрание с участием всех заинтересованных лиц. И снова компромисс найден: Бадью соглашается оставить свой текст при условии, что все письма и документы, относящиеся к этому спору, будут опубликованы в приложении к изданию.
Эта история так и осталась бы анекдотом, если бы не создала далеко не мимолетную напряженность в отношениях между Лаку-Лабартом и Деррида. По словам Филиппа Бека, который хорошо знал всех героев этой истории, «Бадью тогда находился в изоляции. Ему нужно было найти союзников, и он близко общался с Лаку-Лабартом в этот период, разделяя с ним общий подход в вопросе о критике Хайдеггера. Лаку, который, впрочем, критиковал Бадью в некоторых важных пунктах, разрывался между терпеливой, тщательной деконструкцией Деррида и полемическим, философским жестом Бадью. В итоге он решил солидаризоваться больше с последним, чем с Рене Мажором, чего Деррида ему не простил. Но для Лаку, по крайней мере в это время, на первом месте, в самом центре его поэтики, стояла политическая критика. Тот факт, что много позже Бадью и Деррида сблизились друг с другом, придает этой истории дополнительную странность»[1070].
Но этот эпизод был, конечно, лишь спусковым крючком. Многие другие факты предвещали разлад между двумя этими людьми, связанными почти 20-летней дружбой. Начиная с книги «Вымысел политики», Филипп яростно атакует Хайдеггера. Он стал выражаться о нем как нельзя более грубо. Зол он также и на Деррида за то, что тот не осудил Хайдеггера в должной мере, хотя он и не говорит ему об этом открыто. Возможно, его сильно раздражала история де Мана. Вопрос еврейства стал для двух мыслителей причиной обострения отношений. Филипп Лаку-Лабарт не еврей, но по прошествии лет он все больше становился филосемитом. У него такое чувство, словно бы он сам пережил Холокост, почти так же, как Сара Кофман[1071]. Деррида же со своей стороны отказывается признавать за Аушвицем абсолютную уникальность. Во время дебатов в Международном коллеже философии, состоявшихся и марта 1990 года, он напоминает и уточняет свою позицию по этой теме, возвращаясь к спору, который прошел в Серизи 10 лет назад после выступления Жана-Франсуа Лиотара.
Когда… я высказал обеспокоенность сосредоточением всей мысли о Шоа, геноциде, уничтожении вокруг одного лишь Аушвица, я не собирался принизить его значение. Но Шоа – это не только Аушвиц. Это было сказано не для того, чтобы принизить Аушвиц и уничтожение евреев в Европе, но для того, чтобы при бесконечных уважении, памяти, бездонной боли, которые только и может вызывать в нас это уничтожение, по меньшей мере извлечь урок о том, что бывали, бывают и могут случаться и другие уничтожения; и в этом случае вопрос о «нас» остается открытым; если бы его закрыли, остановили цепочку на этом моменте, это было бы очень серьезно в силу причин, которые мне нет нужды здесь отдельно оговаривать. Вот и все. Задача была совсем не в том, чтобы принизить Аушвиц или отодвинуть его на задний план… Совсем не в том. Я считаю, что уважение к еврейскому мученичеству во времена нацизма не позволяет сосредоточивать вокруг него все возможные мученичества[1072].
Но, помимо любого философского или политического вопроса, в напряженности между Деррида и Лаку-Лабартом сыграли роль и чисто личные мотивы. Деррида с трудом переносит некоторые саморазрушительные склонности Лаку-Лабарта. Хотя ему все сложнее дышать, он постоянно курит, с утра до вечера, создавая порой впечатление, что доживает последние дни. Еще более серьезной становится проблема алкоголя. Жан-Люк Нанси с грустью рассказывает об этом: «Филипп начал пить, но мы не до конца понимали проблему. Он пил тайком, особенно белое вино и виски. Его алкоголизм становился все более серьезным, все более очевидным, и он сильно сказался на его характере. Никто и ничто не смогли ему помочь»[1073].
Их общие друзья наблюдали за расхождением Деррида и Лаку-Лабарта, но не могли ничего поделать. Сэмюэль Вебер вспоминает об этом: «Постепенно их отношения стали менее близкими, а стычек стало больше. Однако многие вещи их все же сближали. Филипп был больше поэтом и художником, чем Жан-Люк, который был больше философом, был серьезнее. Но Филипп также был более трагической, более депрессивной натурой. Быть может, он слишком напоминал Жаку о его собственных тревогах»[1074]. По словам Филиппа Бека, «Деррида был измученным уроженцем Средиземноморья. Лаку-Лабарт представлял то, что его влекло: суровость, политическую непреклонность, близость к поэзии. Вероятно, подлинная мечта Лаку относилась к области литературы: он думал, что Деррида „нашел прозу“, как выражался Бадью, и мечтал изобрести поэзию по образцу Гельдерлина и Делана. Мечта эта, очевидно, имела политическое значение»[1075].
В период отдаления от Филиппа Лаку-Лабарта Деррида еще больше сближается с Жаном-Люком Нанси. Последний давно страдает от проблем с сердцем, но не хочет ими заниматься. Должен был случиться серьезный кризис, который и произошел летом 1989 года, чтобы он наконец осознал опасность положения. Деррида, который обычно не слишком себя бережет, умоляет своего друга позаботиться о себе: «Отдохни, не работай много в поездках, сделай это для меня, пиши спокойно, что и нужно нам, в тишине, на улице Шарль-Град…»[1076]. Он постоянно повторяет Нанси, в какой мере ему важны его мысль, его тексты и дружба: «Следи за своим сердцем, как я за ним слежу. Нужно гулять, не курить (или курить меньше), научиться брать, то есть давать себе время, много, много времени…»[1077].
19 июля 1990 года Нанси сообщает Деррида, что вскоре ему должны сделать пересадку сердца: если ничего не предпринять, ему осталось жить шесть-семь месяцев. «Из-за того, что надо было следить за собой и одновременно быть готовым к трансплантации, как только найдется сердце, я уже не мог уезжать из Страсбурга, – рассказывает Жан-Люк Нанси. – Жак постоянно приезжал с краткими визитами, что мне очень нравилось, но также и пугало. Ожидание трансплантации, безусловно, еще больше сблизило нас. Он постоянно мне звонил. Это было очень трогательно, все близкие были поражены. В шутку я сказал Жаку: „Я все-таки лучший из дерридеанцев. Это твое понятие прививки я понял буквально“»[1078]. Александер Гарсиа Дютман подтверждает, что Деррида очень беспокоился о своем друге в течение этого нервного периода ожидания: «Незадолго до того, как Нанси сделали пересадку сердца, Деррида сказал мне: нужно говорить о Жане-Люке Нанси, нужно, чтобы о его работе знали. Он предложил Пегги Камюф посвятить ему отдельный номер журнала Paragraph и написал первый вариант своего текста „Касание“ – большую статью, которая позже станет отдельной книгой. Словно бы именно Жана-Люка он выбрал своим наследником. Потому, что он ему не подражал. Его мысль была одновременно схожей и уникальной, близкой к христианству»[1079].
Весной 1991 года Жак на несколько недель приезжает в Калифорнию, и тут Жан-Люк извещает его, что этим вечером ему будут делать операцию. Деррида, расстроенный тем, что он так далеко от того, кто стал его самым близким другом, импульсивно отвечает ему: «Не волнуйся, я проснусь с тобой»[1080]. Операция проходит успешно. В следующие годы у Жана-Люка Нанси, несмотря на серьезные проблемы со здоровьем, будет более активная жизнь, чем у многих других пациентов с пересаженным сердцем.
