– Останьтесь.

С нами он по-свойски, как со старыми друзьями, устало откидывается в кресле, расслабляет узелок галстука:

– Ну как?

Что ну как? – не могу понять. То ли как мы поживаем, то ли как он дуплетом выступил?

– Нормально, – нейтрально отвечаю я.

Беседу прерывает телефонный звонок. Потом ещё… Пузо принимает поздравления, благодарит, разъясняет. Урывки фраз свидетельствуют, что борьба за кресло была упорной, и до последнего момента было неясно, чья возьмёт.

– Мы пойдём, – говорю я, когда Пузо прерывает себя, чтобы послушать, что ещё скажут на том конце провода. Он жестом, не отрываясь от трубки, отпускает мою заведующую отделом, смотрит ей вслед ниже пояса, а меня просит остаться и продолжает трепаться по телефону.

– Пойду, – опять напоминаю о себе.

Пузо зажимает трубку ладонью – она у него большая, предназначенная для полевых работ, шепчет (начальство на проводе):

– Посиди…

– Тороплюсь, – развожу я руками, постукиваю пальцем по ручным часам: – Встреча назначена. – И ухожу.

Зачем задержал нас? Показать себя в новом интерьере? Продемонстрировать, кто есть кто: ты иди, а ты останься? И как часто всё это теперь будет повторяться?

Уже утром следующего дня опять сижу у него в кабинете, приглашённый задушевным, отеческим голосом по телефону. Начинает издалека – о сложности нынешней жизни, о сиюминутном и вечном, о непреходящих ценностях, среди которых литература, безусловно, занимает одно из самых весомых мест. Умные слова, соответствующий кабинет, какие могут быть возражения? Потом говорит, что мы пашем на одной пашенке, возделываем одну культуру, что надо помогать друг другу, и просит по-дружески, доставая из стола беленькую папочку, отредактировать несколько его рассказов для публикации в новом литературно-художественном журнале. Вольно отредактировать («концовка там у первого рассказа что-то не получается»), он полагается на мой вкус и профессионализм. По службе вопросов пока нет, ему всё ясно и понятно. Для приличия, однако, опять повторяет всё, что сказал до своей дружеской просьбы.

Затем, после моего ухода немного погодя вызывает мою заведующую отделом. И вновь – сама доброжелательность, открытость. Предлагает чашечку кофе или «чего-нибудь покрепче из бара?»… Искренне огорчается, услыхав отказ, мурлычет что-то, пытается объяснить, в глаза заглядывает… и кладёт руку ей на колено. Она молчит и очень аккуратно поправляет на его столе пепельницу. На первый раз хватает.

Она так удивлена и взволнована. Я думала, говорит, после той, у Штабс-Капитана, пепельницы он понял моё отношение к нему, раз и навсегда…

Конечно понял, поэтому и полез, не может простить унижения, отыграться захотел. Ведь всё в жизни у него получается, чего ни возжелает, а тут какая-то малявка провинциальная и с гонором!

Его «художественную прозу» до ума я довёл. Тут же при мне прочитал – доволен. Достал из бара бутылку коньяка, закуску заморскую… Я вежливо отказался. Мне думалось, что, несмотря на новую выходку с Пацанкой и после недвусмысленного отпора с её стороны, Хеопс образумится. И положение, и возраст (скоро сорок), да и моё, её покровителя, существование, ежедневное присутствие не просто на земле грешной, а под носом, под одной крышей, должны были по здравому смыслу остудить пыл наглеца. Наконец, горячие заверения в дружбе и слова его после того, как занёс ему поправленные рассказы: «В долгу не останусь» – давали основание надеяться на взаимную порядочность. Недооценил его лицедейских способностей. Да, он сдерживал себя в моём присутствии, хоть и этажом ниже квартировался я в Конторе. Но я не всегда бывал на месте. Раз, когда мотался в командировке, буквально после того, как занёс ему отредактированные рассказы, пригласил он её к себе в кабинет, защёлкнул за её спиной дверной замок и – напропалую, в ближний бой… Еле убежала она. Узнав такое, я зашёл разобраться – щерится: с чего взял? не было ничего подобного… поэтесса… воображение богатое… и «давай из-за бабы не будем портить наших добрых отношений». Много чего я нёс сказать – расплескал по пути. Да и ведь – конденсатор общественного сознания! – как он сам себя называет. Поднатаскался в словесных манипуляциях, как клубок не поймаешь за ниточку, так его на слове, перевернёт всё, передёрнет, сам в дураках и останешься. И в тот раз мои тщательно подобранные обличительные слова, после которых он должен был поднять руки, невероятным образом ушли в песок. Осмеянный и деликатно униженный, только и смог сказать: двуликий ты. А он: кто у нас одноликий-то, покажи, ты, что ли?

Постепенно отношения наши с Пузом сошли на «привет» и «до свидания». Служебные дела он приноровился решать через моих замов и завов, которых то дешёвыми подачками, то щедрыми посулами одного за другим переманил на свою сторону. Казалось, верные ребята были. Верные не мне – идее, что, впрочем, думаю, одно и то же. Новенькая, самая неподкованная и неподготовленная, плохо ориентирующаяся в служебно-чиновнических играх литераторов, оказалась на удивление самой стойкой. Она одна практически не поддалась всепожирающей Хеопсовой рже. С какого только бока он не подкатывался к ней – и на шашлыки пригласит, и якобы просто отдохнуть где-нибудь прилично и укромно после трудового дня… Персональный автомобиль для этих целей у него постоянно на ходу, бухгалтер с наличкой, зам по хозчасти с выпивкой и закуской… Нет, ни в какую. Не взять её было, чем можно было взять любую другую. Не от мира сего создание, что поделать!

Но тут возник квартирный вопрос. Невмоготу ей стало с некогда любимой тёткой – благочестивой и правильной женщиной, прожившей всю жизнь одна, без мужа, без детей, по своему жёсткому доморощенному уставу. Сестра матери, в детстве осыпавшая любимую племянницу поцелуями и подарками и в любой, казалось, тупиковой ситуации находившая выход, такой, что вся семья готова была носить её на руках, оказавшись с любимицей на общей и крохотной жилплощади и столкнувшись с недетскими и во многом иными, нежели у неё, взглядами на жизнь, вдруг превратилась в свою противоположность – маленькую и сварливую старушенцию, из ничего создающую проблемы, и уж какое соломоново решение можно было теперь от неё ожидать? Лишь одно… Однажды вечером она сказала своей любимой племяннице: пост у тебя высокий и ответственный… тебе обязательно должны дать отдельную квартиру… проси, настаивай…

– Намёк недвусмысленный, – прокомментировал я слова старой квартиросъёмщицы.

– Это не намёк, это открыто и категорично…

Я впервые видел её растерянной. Она держала в руках заявление с просьбой о выделении жилья. Понимала: шансов никаких. Времена давно не те, когда… Да что объяснять! Но она любила. А любовь, как известно, наделяет своего избранного несуществующими достоинствами. Она смотрела на меня с надеждой, а я, понимая безнадёжность ситуации – не в моей компетенции решать такие задачи, – упорно не отводил в сторону глаз, лихорадочно соображая, что предпринять. Жениться? Но я зарёкся. С меня достаточно. Пойти с поклоном к Пузе? Пузран быстро освоился в новом кресле, которое, как волшебный ковёр-самолёт, вознесло его, талантливого и лёгкого на такого рода подъёмы, под самое солнце щедрое, приблизило к высшему начальству, к сильным мира сего, в чьих руках было всё, кроме вечности, – и движимое, и недвижимое. Пузо бравировал новым положением, умножая ряды своих сторонников и выбивая из моего немногочисленного круга последних друзей. Каждый божий день приносил мне потери и разочарования. Я даже как-то перестал удивляться предательствам, не говоря уже о мелких пакостях, всевозможных подвохах, скрытых подножках, наушничествах, злорадству по отношению к тому, кто тебя «за уши в люди вытащил» (не мои слова – благодарного протеже моего). Верно заметил Мэтр: сделал человеку добро, беги от него подальше. Но куда бежать? И я каждый день, как листы календаря, отрывал от сердца всё новые и новые имена, с кем ещё вчера доверчиво и весело товариществовал. Не думал я, что так легко и просто меняются люди. Грустно всё это. Недаром, значит, запомнилась печальная фраза одного милого, в не по времени и моде малиновом галстуке-бабочке поэта: