© Татарское книжное издательство, 2021

© Мушинский, А. Х., 2021

Когда это началось?

Лет сто назад. Летом. В конце августа, сухого, жаркого, словно не в средней полосе мы обитали, а где-то в Средней Азии.

Да, на исходе лета в санатории-курорте «Зелёные Горки»…

«Санаторий-курорт» – это, конечно, громко сказано. Безликая кирпичная пятиэтажка да несколько трухлявых, напомаженных старушек-домиков, на санаторном языке – корпусов, рядом деревушка, чьё название носит здравница, пересохшая речушка, плешивый взгорок, ни лесочка рядом, ни рощицы; вокруг, куда ни кинь взор, коровы бродят, домашняя птица копошится…

Но лечебные грязи в «Зелёных Горках» – это уж что есть, то есть, не отнимешь.

Не для всех, понятно. От всех хворей одного снадобья не бывает. Но надеются все. Вот и я помчался. Затерзал остеохондроз – шею не повернуть было, ох как намучился. А тут как нельзя кстати «горящая» путёвка в Литфонде. Не на Гавайские острова, но что важнее – комфорт с негнущейся шеей или дыра на какой-то месяц, зато с видом на исцеление?

В те грязи я ещё в коридоре Дома издательств поверил, прослушав полуторачасовую лекцию-экспромт одного местного баснописца, который в том санатории от простатита вылечился, этой неизлечимой мужской болезни. И верите, нет, поправил я свою шею. Правда, потом другое появилось, и похуже. Но с грязями «Зелёных Горок» я это уже не связываю.

Но связываю с самими «Зелёными Горками», то есть именно с санаторием, с моим пребыванием в нём.

С «Зелёными Горками»… И с нею…

Там все романы крутили. В лечебных целях, так сказать. Там было много женщин, страдавших бесплодием, и каждая стремилась проверить: а не супруг ли благоверный, дома на печи оставленный, виноват в их супружеской драме? Гуляли бедняжки напропалую, вдруг да с кем зацепится, завяжется, и осуществится нормальная мечта нормальной женщины.

Она, однако, не их поля ягода была. В этом отношении у неё было всё нормально. Ненормальной она была в другом…

Хотя сам ненормальный.

Но поэт по большому счёту только тогда поэт, когда он ненормален. А я в качестве литератора был официально зарегистрирован творческим союзом. Не Байрон, конечно, но по местным меркам очень даже ничего. И необходимая ненормаленка имелась. Нет, больше, чем только необходимая, больше…

Зато потом слишком нормален стал. Впрочем, кто знает, что нормально в этом нашем ненормальном мире – белое или чёрное, трезвое или пьяное, любовь, ненависть, жалость… что?

В юности от неприятных мыслей мне удавалось избавляться сравнивая свои проблемы с мировыми. Сколько людей погибло в аду войн, землетрясений, наводнений, сколько замучено в сталинских застенках, сколько загибается сегодня от СПИДа, рака, других бесчисленных гадостей! А я? Да я по сравнению с ними счастливчик. В последнее время эти сравнения не помогают. Они по привычке приходят в голову, но тут же в считанные секунды испаряются. А чаще и испаряться уж нечему – и не вспоминаю, и не сравниваю. Чего сравнивать личное с абстрактным, пусть и мирового значения?

Позже в сложных ситуациях я стал обращаться к созвучным моему душевному состоянию стихам различных известных и безызвестных поэтов. Наподобие:

Или:

Или:

Одно время грело. Потом тот же результат, что и в юности с мировыми проблемами. Верил бы в Бога – помолился б, и все дела. Да ведь безбожник. В бессмертие души с некоторых пор вот поверил. Быть может, когда приспичит, и во Всевышнего уверую, кто знает…

Человек – величина переменная. И с фасада, и изнутри. До того переменная – уму непостижимо. «Да я ли это?!» – охнешь вдруг, получив заказанную на очередное удостоверение фотокарточку и увидев свою физиономию. А ещё хуже, когда поймаешь себя на каких-то гадостях, делать которые уже попривык и которые буквально пять-шесть лет назад казались порнографией позорной, недостойной не то что кончиков ногтей твоих, но и мысли даже. Достоевский сказал: дольше сорока лет жить неприлично, пошло и безнравственно. Точно! И больше того скажу: дольше тридцати. Да, да, тридцать – и на мыло, на щётки-смётки… Ведь человек после тридцати живёт вхолостую, повторяясь и, что самое мерзопакостное, – обжираясь, а чаще упиваясь, и постоянно – накопительствуя и сношаясь, не оплодотворяя.

До «Зелёных Горок» я об этом как-то не думал. А там – да, до меня дошло: я же сам занимаюсь этим. Хотя всё могло сложиться иначе. Хотя там ничего такого и не было. Ни пятнышка тёмного. Это уж потом… Впрочем, что есть тёмное, а что светлое? Школяр ответит, а ты себе – нет.

Нет, не могло иначе сложиться.

Нет, могло.

Не могло…

Могло…

Не…

Мо…

Что более всего поразило меня в санатории, так это обилие калек. Они бодро хромали, умело прятали колчерукие конечности в карманах, фланируя беззаботно по главной аллее и с любопытством разглядывая новеньких.

Их-то роду-племени Она и была.

Маленькая, горбатенькая, с огромным оранжевым чемоданом, она предстала передо мной ещё в аэропорту. Каким-то образом мы сразу узнали друг в друге постояльцев, или пациентов (не знаю, как точно сказать), «Зелёных Горок».

В автобусе, который основательно протряс нас и накормил пылью, мы чувствовали себя уже родственными душами.

Особое впечатление на меня произвёл её страшенной величины чемодан, за который я сразу же на аэровокзале по-рыцарски взялся. Камни, что ли, везла? Руки после трёх шагов онемели, меняй их не меняй… Но я мужественно доволок его до её двери на четвёртом этаже главного корпуса. Мой «люкс», куда я ввалился совсем обессиленный с чемоданчиком-«дипломатом», в котором портативная пишмашинка, бутылка коньяка, мыло, зубная паста, щётка, да и всё, пожалуй, находился этажом ниже.

Уже на другой день руководству санатория было известно, что на излечении у них находится пиит. И сам главврач, оказавшийся большим любителем изящной словесности, предложил мне провести небольшой вечер поэзии, попросту говоря, выступить в клубе.

– В порядке благотворительности, – сказал он.

Выступать перед живым читателем я не любитель – полупустые залы, равнодушно-вопросительные взгляды, разъяснения – кто ты да откуда… Мало приятного. И платят всего ничего.

Но, право, каких только чудес на свете не бывает: довольно вместительный залец клуба в назначенный час оказался переполненным, люди толпились в дверях, подпирали стены, сидели на подоконниках, сновали в проходах между рядов.

О, как бодрит толпа поэта!

Точно маститый, чью биографию знают лучше его самого, я начал без расшаркиваний – швырнул строфу в зал, как кость на драку-собаку, за ней вторую и увидел, что стихи мои проглатываются на лету. Я читал наизусть, а книжку в руке держал так, для антуража, чтобы её не только слышали в исполнении автора, но и видели.

Глаза женщин – а их на поэтических встречах, как всегда, большинство – пылали сочувствием, состраданием, соучастием.