«На самом деле я умер там, в Африке, – был уверен я тогда. – А это мой ад».

Про ад мне рассказывала моя полусумасшедшая тётушка. С ней меня оставляли в детстве, когда родители радостно сваливали в очередную командировку. Потом тётушка двинулась по фазе окончательно, родителям пришлось сдать её в дурку, а меня взять с собой. Они не хотели, договорились пристроить в какой-то интернат. Может быть, даже этот самый. Но я впервые в жизни устроил такую истерику, что сумел настоять на своём. Несмотря на уговоры мамы и жёсткое давление папы. Упёрся как баран.

«И вот результат, – думал я, – родители из-за меня умерли, поэтому я в аду. Ведь это я виноват, что так случилось. Не послушался маму и папу. И стою тут мёртвый…»

Ощущение «Я мёртвый» было непереносимо, невообразимо, непередаваемо омерзительным.

***

– Антон?

– Что?

Отпустило меня так же внезапно, как накрыло.

– Наш сегодняшний сеанс окончен, спасибо.

– Что это было сейчас?

– Что конкретно вы имеете в виду?

– Наверное, ничего.

– Тогда до следующей встречи.

***

– Слушай, ты, мозгосеря, – спросил я Микульчика, – это вообще насколько обкатанный метод? Не перегорит у меня ничего в тыкве от вашей вирт-терапии?

Доктора я нашёл на крыше – в шезлонге и с бокалом красного. И это, между прочим, в рабочее время!

– А что, есть причины для волнения? – проницательно спросил наш эскулап, глядя на солнце сквозь багровый напиток.

– Ну, так… – уклончиво ответил я. – В какой-то момент, знаешь, довольно неприятно торкнуло.

– В терапии вообще мало приятного, – отметил он. – Как и во всей медицине. Это как аппендикс вырезать – больно, противно, но перитонит хуже.

– Умеешь ты успокоить, да.

***

– Что это было, Нетта?

– Антон, меня там не было.

– Я думал, ты всегда в некотором смысле со мной.

– В очень «некотором». Клиника меня пугает.

– В смысле, «пугает»? Ты же вирп, что тебе сделается?

– А что сделалось с остальными вирпами?

– Их нет.

– Именно.

– Эй, ты же меня не бросишь сейчас?

– Нет, – вздохнула она так натурально, что у меня аж сердце кольнуло. – Ты без меня пропадёшь. Но это так неправильно…

– Да почему неправильно, чёрт меня подери?

– Я костыль. Без меня было бы тяжелее. Но, пока ты опираешься на меня, ты не можешь опереться ни на что другое. Для меня это кошмар логического замыкания – тебе будет очень больно, если меня не станет. Но ты не вернёшься в норму, пока я с тобой.

– В жопу норму, Нетта. В. Жопу. Норму. Норму, где нет тебя. Поняла?

– Поняла, Антон. Давно поняла.

– Ты и дети – лучшее, что у меня есть. В конце концов, вдруг эта ебучая терапия меня вылечит? Буду и с тобой, и нормальный, разве плохо?

Ничего не ответила Нетта. Ну и ладно. Она всё равно классная.

***

– Антон Спиридонович!

– Чего вам, Эдичка?

– Я хотел бы высказать несколько замечаний по поводу нашего с вами взаимодействия.

– Хотите – высказывайте, – равнодушно ответил я и, отодвинув его плечом, пошёл в столовую.

– Но вы меня не слушаете!

– А вы мне хотели высказать? Я думал, тем, кто вас сюда прислал.

И ушёл. А то обед остынет. Удивительно, как время пролетело с этим мозгоклюйством. Казалось, ну что мы там поговорили, а несколько часов как жопой сжевало.

Увы, Эдик, нимало не смущаясь, подсел ко мне за стол. Может, на него суп случайно перевернуть?

– Антон Спиридонович! – сказал он укоризненно. – Это просто несерьёзно!

– Эдичка, – ответил я, глядя в тарелку, – когда я ем, я глух и нем.

Я отметил, что ребята смотрят, как мы сидим рядом, а по их рукам и плечам бегут картинки. Социопсихологи считают, что скин-толк – это полноценный метаязык, который конкурирует с вербальной речью как минимум на равных. Но лично я думаю, что социопсихологи – долбоёбы.

– Вы, я вижу, не спешите включаться в скин-толк-коммуницирование? – отметил Эдик.

Я промолчал, наворачивая суп. Гороховый Тоне особенно удаётся.

– Почему вы лишаете себя такого канала общения с воспитанниками? Вы так много упускаете…

Строгая, но смешная рожица на его предплечье забавно подмигнула мне, но я не проникся.

– Смысл подростковой коммуникации – исключение из неё взрослых, – сказал я, переходя ко второму блюду. – Раньше эту роль исполнял сленг, сейчас – скин-толк. Предпочитаю оставить их наедине друг с другом хотя бы там.

– И вам совсем не интересно?

– Не настолько, чтобы нарушать личное пространство. В интернате его и так очень мало.

– Вы многое упускаете.

– Если кому-то что-то от меня надо, он всегда может подойти и сказать это старым добрым оральным способом. Если не надо – то и лезть не стоит.

– У вас поразительно устарелый педагогический подход. Сказывается отсутствие профильного образования. Вы хотя бы слышали о межгенеративной инклюзии?

– Это когда воспитатель должен садиться на горшок вместе с детишками?

– Вы напрасно обесцениваете эту педагогическую практику. Ликвидация поколенческого разрыва в воспитании, установление горизонтальных коммуникаций, моноуровневое взаимодействие педагога с коллективом…

– Эдичка, – прервал я его, с сожалением отрываясь от волшебно пожаренной картошки. (Тоня – это лучшее, что случилось с «Макаром» за всю историю его столовой.) – Не надо мне втирать вашу «моноуровневую» хуйню. Это дети, лишившиеся родителей. Им в хер не впёрлась ваша инклюзивность. Им нужен кто-то, кто стоит между ними и миром, давая возможность вырасти за своей спиной. Например, старый, злобный Аспид, который ни хрена, разумеется, не в теме, но зато никому не даст их обидеть. Если я начну вести себя с ними «инклюзивно», они сначала решат, что я ёбнулся, а потом – что их снова бросили.

– Антон Спиридонович! – на предплечьях Эдика появились целых две рожицы – одна возмущённая, другая – расстроенная. Они переглядывались и перемигивались, явно недовольные мной.

– Антон Спиридонович, вы, уж простите мою откровенность, дремучий замшелый ретроград. Вы не просто игнорируете обязательные методические рекомендации, вы делаете это с цинизмом!

– Эдичка, – вздохнул я, – «обязательные рекомендации» – это оксюморон. Можно либо рекомендовать, либо обязывать. И вот так в этой вашей «новой педагогике» всё. Какающие радугами единорожики с крокодильими ебальцами.

– Почему вы так враждебны?

– Потому что вы мне не нравитесь. У этих детей полно проблем, вы – ещё одна, новая. Но я справлюсь и с вами.

– А по-моему, Антон Спиридонович, их главная проблема – это вы! – он сказал это так громко, что на нас обернулись даже те ребята, которые ещё не пялились. Доступные взгляду поверхности их тел (это довольно большой процент) покрылись вязью эмоциональной инфографики.

Зато после этого пафосного заявления Эдик наконец-то ушёл, дав мне возможность спокойно доесть.

***

– Добавки, Антон? – спросила ТётьТоня (для детей) и просто Тоня для меня.

Наша бессменная повариха, завстоловой, главная по закупкам продовольствия и прочим проблемам питания.

– Спасибо, Тоня, я сыт. Картошка замечательная и суп, как всегда, выше всяких похвал.

– Приятно слышать, спасибо.

Я Антон, она Антонина, и это повод для шуток воспитанников. «Антонический дуализм», ага. Два столпа «Макара» – директор и повар. А что ещё надо?

– Достаёт вас этот новый помощник?

– Есть такое дело.

– Он и ко мне на кухню лез! Мол, питание у нас недостаточно здоровое и диетическое, не соответствует чему-то там…

– И что ты ему ответила?

– Что самое нездоровое, что есть на моей кухне, – это его дурацкие идеи.

– Молодец, так и надо.

– Но знаешь, Антон…

– Что?

– Он под тебя копает.

– Обломается, Тонь. Копатель из него такое же говно, как всё остальное. Ручки из жопки. Да, кстати, давно хотел спросить – как там Виталик?

– Ой, Антон, замечательно всё у моего сыночка! Жалко только, что не увидеться, но он часто отправляет проекции. Правда, всегда в записи, говорит, по времени не совпадает. Работает в Кобальте, хорошо получает, деньги мне шлёт постоянно – хотя зачем мне деньги? Я и так на всём готовом… Откладываю, пусть лежат. Вот женится – на свадьбу подарю!