Как я обрадовался, когда дедушка смастерил лисенку кожаный ошейник, расшитый бисером.

— Вот, — сказал дедушка. — Будешь его на поводке водить. Да гляди, крепче держи поводок, чтоб не вырвался. Лисе нельзя верить, это самый хитрый зверь…

Я вцепился в поводок и что есть силы, дернул лисенка за ошейник. Он весь напружинился, уперся передними лапками в землю и ни с места. Не хочет идти.

— А ты посильнее дерни, — посоветовал дед. — Известное дело, собака на цепи тоже поначалу упирается, да привыкает.

С большим трудом стронул я лисенка с места. При малейшем шуме он вздрагивал и поднимал ушки торчком, а когда мы подошли к курятнику, обитатели которого подняли страшный переполох, начал принюхиваться. Детворы набежало полон двор. Я сказал, что дам подержать поводок тому из ребят, кто принесет лисенку куриную печенку или кусочек белого мяса. Тетин Катин Перван притащил живого цыпленка, за что ему досталось на орехи. Мать долго гонялась за ним по двору, грозила, что разнесет в щепу ящик и лисенка прикончит…

На всякий случай мы с дедом спрятали ящик подальше — в чулан.

Но как мы ни заботились о лисенке, как его ни кормили, он становился все беспокойнее. Просыпаясь ночью, я слышал, как он жалобно взлаивает и царапает коготками стенки ящика. Чего это он? — недоумевал я. Уж не обижает ли его кто-нибудь? А может, надоело сидеть на привязи?

Однажды утром, заглянув в чулан, я удивился, не увидев горящих, словно фонарики, глаз, не услышав знакомого жалобного поскуливания. Огляделся по сторонам — лисенка и след простыл.

— Дедушка, — крикнул я. — Дедушка, наш лисенок пропал!

Дед, благодушно покуривавший трубку на топчане, так и подскочил:

— Не может быть! — воскликнул он и заспешил за мной в чулан. Обшарил все углы, глянул на открытое оконце и покачал головой.

— Видать, перегрыз ошейник, чертенок этакий, открыл крышку ящика, и… был таков. А мы с тобой окошко притворить забыли… Небось, теперь где-нибудь у Гайдуцкого камня гуляет.

Я стою, как истукан, ушам своим не верю. Как же теперь без лисенка жить буду!

— Ну-ка, сходим в курятник, поглядим, не натворил ли бесенок какой пакости, — сказал дедушка.

Мы вошли в курятник, видим: на земле валяются две обезглавленные курицы, а от третьей остались одни перья.

— Вот он, шельмец, как нас отблагодарил, — всплеснул руками дед. — Отомстил за то, что мы его взаперти держали. Дикое животное как и человек — не прощает тому, кто лишил его воли, сколько ни корми его курятиной…

Бабушка на чем свет стоит бранила деда за загубленных кур, а я вышел за ворота и печально засмотрелся на горы, поросшие густым зеленым лесом. Где-то он, мой лисенок? Увижу ли я его когда-нибудь?

Перевод М. Качауновой.

НАШ ПЕС

Дедушка пообещал: будете слушаться, принесу вам щенка. Нечего говорить, с каким нетерпением мы ждали этого подарка.

— Придется подождать, — сказал дедушка. — Он еще совсем махонький, не может без матери. Вот подрастет малость, тогда…

И вот в один прекрасный день дед принес щенка. То-то было радости! Мы, дети, окружили щенка — кто по мягкой шерстке гладит, кто за ухо дергает, каждому хочется потрогать. А он кротко глядит на нас своими темными глазками да тихонько поскуливает, когда кто-нибудь чересчур бесцеремонно начнет его трепать. Песик был рябой, в белых и черных пятнах, вислоухий. Дедушка сказал, что когда щенок подрастет, он подрежет ему маленько уши, чтобы встали торчком, тогда он будет лучше слышать.

— Охотничья собака нам ни к чему, нужен хороший сторож, чтобы дом стерег.

И щенок стал жить у нас. Мы смастерили ему конуру, постелили охапку соломы, чтоб было теплее. Я приносил ему то ломоть хлеба, то свиную косточку. Балкан — так мы назвали щенка — быстро рос, набирался сил.

Мы научились понимать его лай. Умный Балкан очень нам в этом помогал: если он лаял лениво, с передышками, мы знали — к Бресарским хижинам тащится воловья упряжка. Если же лай был заливистый, то мы почти наверняка могли быть уверены, что мимо двора идет человек из другого села. А когда Балкан лаял до хрипоты, роя землю лапами, мы догадывались: пес учуял лесничего Ванко Монастырского, от которого наше село белого света не видело. Даже собаки, и те его ненавидели. Когда же наш пес принимался радостно скулить, это был знак, что с поля возвращаются отец и дед.

Все в доме скоро привыкли к Балкану, словно к члену семьи. Я знал: какая бы беда ни случилась — лисица в курятник заберется, волк с гор пожалует — наш Балкан не подведет.

Земли у нас было кот наплакал, и когда выдавалось засушливое лето или же посевы выбивал град, хлеба хватало всего на два-три месяца. В такую пору дедушка любил приговаривать, чтобы мы потуже затягивали ремни, дескать, весна не за горами. А там пойдет в рост крапива, появится другая лесная зелень. Не стало хлеба, нечем было кормить скотину, мы жили впроголодь, а вместе о нами голодал и Балкан. Мы, дети, чтоб не мозолить взрослым глаза, уходили играть на суходол. Строили из песка дома, возводили стены из мелкого камня. Нас мучил голод, но, увлекшись играми, мы на время забывали о пустом желудке. Непременным участником наших игр был Балкан, отощавший, как и мы, с поджарым животом. Клочковатый хвост уныло опущен. Дедушка говорит, что это от слабости.

— Небось заметили: у обихоженного коня или телка шерсть лоснится. А будешь держать скотину голодной, волос у ней разом поблекнет, запаршивеет, — силушки-то нету…

Бывало, усядется Балкан напротив, высунет языки смотрит прямо в глаза. Замахнешься на него, а он, видно, решив, что ты ему корочку хлеба хочешь дать, тут же вскочит. Правда, мы по детской глупости порой обманывали его. Брат мой двоюродный, бывало, бросит ему камешек — будто косточку. Балкан подхватит камешек, захрустит зубами. Я очень сердился тогда. И то сказать, грех над голодной собакой издеваться… А если бы с нами так!..

Наши держали пяток овец и две-три козы, дававшие молоко. Правда, никто из нас ни разу не пробовал цельного молока. Можно подумать, будто неснятое молоко вредно для здоровья. Но если бы женщины не снимали сливок, нечем было бы забелить похлебку из щавеля, смазать пирог с капустой. А еще из сливок сбивали масло, чтоб на вырученные за него деньги купить ту или иную нужную в хозяйстве вещь. Дедушка нас утешал, что к празднику он продаст масло и купит нам всем по глиняной свистульке и по паре новых царвулей из свиной кожи. Разумеется, чтобы получить на зиму обувку да еще в придачу свистульки, мы, детвора, были готовы поститься все лето. Голос такой свистульки разносится по всей долине и даже за рекой, в Рамновом лесу.

Я радовался, видя, что кувшин, в котором держали масло, скоро наполнится доверху. Скоро дед принесет нам новые царвули — мягкие, что не натирают ноги, не дубеют от сырости, как те, которые сшили нам из шкуры сдохшей лошади.

Но однажды утром мы увидели деда таким разгневанным, что решили лучше ему на глаза не попадаться. Морщинистое лицо деда позеленело от злости, глаза метали молнии. Он бегал туда-сюда, ища топор.

— Я ему покажу масло!.. Поганец этакий!.. — бормотал дед.

Найдя топор в сенях за дверьми, он выскочил на двор. Мама, бабушка и тетки тут же стали упрекать друг друга за то, что не догадались придавить крышку кувшина тяжелым камнем или же упрятать его подальше за кадушки…

Со двора донесся глухой звук удара, собачий визг и хрипенье. Потом все стихло. Что бы это могло быть? Я, недоумевая, выбежал на двор. Оказывается, дед настиг Балкана возле овечьего загона и так его огрел обухом топора, что пес распластался на земле и лежал недвижно, с остекленевшими глазами. Я закричал что было силы. Сбежались остальные дети. И тут мы поняли, что случилось: Балкан выел масло из кувшина. Морда его вся лоснилась от жира. Дед, чернее тучи, топтался возле собаки, видно, жалея о случившемся. На нас, детишек, свалились две беды сразу: не видать нам ни новых царвулей, ни свистулек, а еще мы лишились верного друга и сторожа.