Я повернулся назад — оттуда доносился плач. Бай Иван сделал два-три шага вперед, тоже остановился и спросил:

— Что? Небось устал? Еще маленько будет круто, и тогда…

— Дети плачут, — перебил я его, холодея от ужаса. — Неужели не слышишь?

— Дети? — удивился мой проводник и спутник. Он немного помолчал и с улыбкой сказал: — Ах, ты об этом…

В тот же миг плач повторился. Ясно: происходило что-то жуткое. По спине у меня пробежали мурашки. Может, там человек гибнет, а мы себе стоим… Мало того, крестьянин еще и посмеивается. Ну и дела! Я разозлился. Сделал шаг к холмику, откуда доносилось рыданье.

— Стой! Послушай меня! Никакие это не дети. Шакалы воют.

«Хи-хи-хи! Марика, марика-а-а! — снова затянул голос, совсем по-человечески. — О о-о! Э-э-э!»

Просто не верилось, что это кричат не дети.

— Шакалы?

— Ну да, шакалы. Никогда раньше не слыхал? — так же весело, продолжал бай Иван, и у меня отлегло от сердца. — Эх, не бывал в наших краях, то-то и видно. Только здесь они и есть.

В школе мы учили про шакалов. Они вроде волков. Вредная дичь. У нас водятся только в Страндже. Откуда мне знать, как они воют! Еще я вспомнил, что они добывают себе пищу ночью, собираются в стаи. Вот и все. Больше ничего не знал.

А бай Иван шел и рассказывал:

— Они как собаки. Или волки. Что-то среднее. А нахалы, упаси бог! Когда-то забирались даже в дома.

«Так уж и в дома! — подумал я недоверчиво. — Нашел бай Иван дурака, который никогда не слыхивал, как воют шакалы, и вот рассказывает ему байки…»

Но старый крестьянин вроде говорил серьезно. Мы уже подходили к селу, а он все продолжал:

— Когда-то здесь не было села. Одни тростники да болота, а ближе к горам — лес. Первыми здесь поселились мы — три семьи беженцев из-под Лозенграда…

Затем бай Иван поведал, как они стали угольщиками. Это был тяжелый труд, но надо было как-то зарабатывать на хлеб — не умирать же с голоду.

— Так вот, сидим как-то вечером целой компанией и беседуем. Ну, о лучшей жизни, которая наступит… Поговорили и легли спать, ведь наутро опять тянуть лямку. Спим. Вдруг кто-то как вскочит и давай ругаться. Все проснулись. Спрашиваем, в чем дело. И что ты думаешь? Шакал пробрался в дом и хвать этого мужика за обувку. Схватил и тащит… Новичками мы были в этих краях, не знали еще шакальих повадок. Начали все прятать, класть повыше. Как что забудешь — утащат. Я раз забыл царвули. Оставил у огня сушиться, тогда весь день шел дождь. Заснул. Утрам кинулся, а обувки и след простыл. Сразу смекнул, что к чему… Засмеяли меня тогда товарищи.

Потом, когда мы уже подходили к селу, бай Иван рассказал, что как-то шакал вошел в дом к одной разине и опорожнил квашню с тестом. А у другого мужика шакалы украли овечью шкуру.

— Ну и напасть же была! Теперь их меньше. Но порой, озорники, заходят в дома.

— А живность едят? Как волки?

— Ну, нет! — ответил бай Иван. — Падаль, только падаль и жрут. Могут, к примеру, на зайчонка или на дикого козленка напасть, но косулю, овцу, козу или лошадь — тех не трогают. Больно трусливые.

Мы пришли. Где-то далеко-далеко все еще раздавался шакалий вой. Сын бай Ивана только что вернулся с охоты. Тоже припозднился.

— Ну-у, завтра гостем будешь! — развел руками отец, увидя, что сын принес двух зайцев. — Как ни спешишь — не откажешь!

Дом этого доброго крестьянина стоял на краю деревни. За двором, насколько я смог рассмотреть в туманном свете звезд, начинались поля и нивы, а поблизости возвышался лесистый холм. Оттуда-то и доносились временами голоса шакалов, которые меня все еще тревожили.

Заметив, что я вышел на двор, гостеприимный хозяин, наверно, подумал, что я озабочен завтрашней дорогой, и последовал за мной.

— Завтра все тебе покажу при дневном свете. Да и теперь видно. Как перевалим через Медную горку, дойдем до села Веселие… Видишь во-о-н ту скалу? — он наклонился и показал мне что-то впереди. — Там, под ней, и пройдем.

— Ой! Тьфу! — зашумел вдруг сын бай Ивана и побежал через двор.

Мимо нас мелькнула тень — пробежала собака. И тут же исчезла за оградой.

— Что случилось? — спросил бай Иван.

— Не говори, отец! — сердито отмахнулся сын. — Ну и подлюги! Прямо из рук…

— Ха-ха-ха! — во все горло по-молодому расхохотался бай Иван.

Я не понимал, что происходит. Но вскоре все выяснилось. Хозяйка занялась вымочкой освежеванной заячьей тушки, а шкуру сын вынес на двор. Он стоял у порога и раздумывал, куда бы подвесить ее для просушки, как вдруг из темноты вынырнул шакал и вырвал шкурку у него из рук. А мы-то с бай Иваном приняли вора за собаку!

Смех отца заразил и сына, и меня. Нахохотались вдоволь.

— Мало осталось этих чертей, но убивать их запрещено, а вреда от них немало, — пожаловался парень. — В прошлом году все дыни на бахче съели. Сущие ворюги — всюду суются.

— Ничего, другого зайца принесешь, не огорчайся! — махнул рукой бай Иван, словно речь шла о чем-то маловажном. — А теперь пора на боковую, завтра нас ждет дорога. Больно много мы говорили об этих негодных воришках.

Перевод М. Георгиевой.

КРУМ ГРИГОРОВ

ЛИСЕНОК

Дед мой был охотник. Хаживал на зайцев, куропаток. Иногда ему попадалась и лисица. Это случалось зимой, когда выпадало много снега. У дедушки был капкан, он ставил его недалеко от лисьей норы на звериной тропе.

Помню, одно лето соседки каждое утро жаловались на то, что с насеста пропадают куры.

— Вроде бы свой охотник у нас есть, — говорили они, — а лисы в курятнике хозяйничают как у себя дома…

Стрелы эти, разумеется, метили в деда. Дед же отворачивался да хитро усмехался в усы.

— Видать, у нее лисята завелись, — сказал он. — Вот и повадилась за курятинкой. Да поглядим, до каких пор…

Наутро, еще до света, он вышел из дому с двустволкой на плече. Бабушка покачала головой ему вслед: опять, мол, воротишься ни с чем, голодный да разбитый…

— Эх, старый, видно, изменило тебе охотничье счастье, — говаривала она ему, когда он приходил домой к вечеру с пустыми руками. — Кажись, пора передать ружье кому-нибудь помоложе, у кого ноги крепкие да глаз острый…

Дед знай отмалчивался. А в один прекрасный день воротился с богатой добычей: бросил к ногам бабушки убитую лисицу, а из-за пазухи вытащил живого лисенка. Целый день в доме толпились соседи — всем была охота поглазеть на воровку. А уж ребятня, конечно, тут как тут. Присев на корточки, детишки не сводили любопытных глаз с дедушкиной добычи.

Дед, польщенный всеобщим вниманием, важно распоряжался, какой из снох нынче справить лисий тулупчик. Я же, не обращая внимания на эту суету, не отходил от лисенка, который, испуганно помаргивая, скалил острые, словно иголки зубы.

— Хочешь, оставим его, пусть живет, — предложил дед. — Будем кормить, вырастим — поглядим, что из него получится… Ты, Куно, гляди, глаз, с него не спускай…

Нечего и говорить, как я был рад. Дед, случалось, приносил домой живого зайчишку, немало птичек я держал в своих ладошках, а вот о живом лисенке заботился в первый раз.

Мы поместили его в просторный ящик со щелями — чтобы проходил воздух. Наливали ему в блюдце молока, а когда в доме резали курицу, угощали куриными потрохами. Лисенок издали чуял лакомство и, радостно повизгивая, облизывался.

Целыми днями я не отходил от своего питомца. А ночью он мне снился. Я прижимался во сне к его теплому тельцу, ощущая прикосновение мягкой шерстки… Иногда я громко вскрикивал во сне, так что мама просыпалась. Мне мерещилась острая мордочка с горящими глазами и сердитым оскалом — вот-вот откусит палец. Но оскал вдруг переходил в улыбку, словно лисенок хотел сказать: «Это же наша, лисья ухватка… Разве ты не читаешь сказок? Я не трогаю людей, мне бы курятинки раздобыть… Знал бы ты, как вкусны куриные крылышки…»