Калю тоже зарезал огромного борова. Во дворе развели огонь, опалили кабанью тушу и принялись ее скоблить. По двору сновали люди с выпачканными кровью руками. Тут и там растекались лужицы крови. Псы лизали пропитанный кровью снег, остервенело набрасываясь друг на друга. Волчонок тоже был там. Но он сидел в сторонке, навострив уши и нервно вздрагивая. Люди поглядывали на него, шутили, бросали ему кусочки мяса:

— Держи, Волчок, будет тебе говеть!

А Калю сердился: запрещал давать волчонку свежину, пахнущую кровью.

Вдруг кто-то швырнул ему большой кусок кишки. Волчонок вцепился в подачку, зажал ее лапами и меньше чем за минуту разорвал и съел, давясь большими кусками. Люди смотрели на него, изумленные его жадностью.

До самого вечера Калю не спускал с него глаз и успокоился только после того как отвел его в конуру и посадил на цепь. Над заснувшей деревней воцарилась тишина. С неба светил ущербный месяц, озаряя пустынные улицы и покрытые снегом крыши. Дом Калю тоже погрузился в сон. Калю, молодой, еще неженатый парень, спал в одной комнате с родителями. Около полуночи отец проснулся в тревоге. Его разбудил чей-то голос: старику показалось, что он услышал сквозь сон какой-то странный крик. Он открыл глаза и прислушался. Крик повторился, протяжный, далекий, словно долетающий из-под земли. Кто это кричал — человек или зверь?

— Калю, Калю, ты спишь? Проснись!

Калю, который и ночами был начеку, вскочил и сел в постели.

— В чем дело, отец? Зачем ты меня будишь?

— Да ты послушай!

Крик раздался опять, он был слышен уже яснее: два отрывистых тявканья, напоминающие собачий лай, и протяжный утробный вопль — не то человеческий плач, не то вой собаки.

— Что это?

Калю не ответил. Он вскочил, накинул кафтан — спал он, как всегда, с онучами на ногах — и бросился во двор.

— Разве не слышишь? Волчонок воет! — крикнул он, захлопывая за собой дверь.

На освещенном луной дворе пастух на секунду остановился. В соседних дворах неистово лаяли собаки, а здесь царила мертвая тишина. Он побежал к загону и вдруг застыл на месте: из конуры волчонка донеслось знакомое отрывистое тявканье и протяжный вой — низкий басовый звук постепенно переходил в долгое пронзительное завыванье. У пастуха, парня не робкого десятка, по спине побежали мурашки. Он бросился к конуре, крепко сжимая в руке кизиловую палку, прихваченную на всякий случай. Перед конурой, на расстоянии длины цепи, сидел волчонок и выл, подняв морду в небо, где плыла луна.

— Волчок, замолкни! — крикнул Калю.

Но волчонок не шевельнулся, он продолжал выть, словно не замечая человека. Тогда пастух ударил его палкой. Звереныш упал, но тут же вскочил и стал, широко расставив лапы и устремив взгляд в пространство. Калю ударил его второй раз. Волчонок поджал хвост и юркнул в конуру. Калю наклонился, заглянул внутрь и мигом отпрянул: его испугало яростное полыхание волчьих глаз, дикий оскал и зловещий лязг зубов. Схватив палку обеими руками, человек просунул ее в будку и в ярости принялся молотить по чему попало, пока не услышал, что забившийся в самый дальний угол волчонок жалобно скулит от боли. Калю пошел взглянуть на остальных собак и увидел, что те, до смерти перепуганные, попрятались в конуры, даже храбрый Каракачан поддался страху.

После этого в деревне несколько дней только и разговоров было, что о ночном вое волчонка.

Старик-отец не раз говорил сыну:

— Послушай, Калю, избавь ты нас от этого зверя. Пойми, сынок, волк он и есть волк, собакой ему не быть. Ох, неровен час, накличешь ты беду…

То же самое слышал он и от других людей. Односельчане косились на их двор, словно там загнездилась проказа. Те кто потрусливее обходили его стороной. В соседних деревнях тоже прослышали о волке.

Люди из других сел при встречах о односельчанами Калю спрашивали:

— Ну, как там ваш волчонок? Растет? И чего это вы до сих пор терпите его в деревне?

Но Калю был непреклонен. В ответ на такие разговоры он, криво усмехаясь, упрямо качал головой и говорил:

— Ничего, вы еще увидите, каким верным другом будет мне этот волчонок.

Он подзывал волка, ласково трепал его за уши, поддразнивал. Волчонок, уже привыкший к таким шуткам, отвечал на его заигрывания, и они затевали веселую возню. Правда, игры волка были грубоватые, неуклюжие, одним словом — волчьи.

И тут на исходе весны случилось событие, которое привело в негодование даже Калю.

Однажды ранним теплым вечером в конце мая волчонок дремал в своей конуре. По двору мирно бродили домашние животные. Поблизости затеяли возню поросята. Временами, когда один из них взвизгивал особенно громко, волчонок открывал глаза, бросал в их сторону сонный, равнодушный взгляд и снова засыпал. Но вот поросята, гоняясь друг за дружкой, очутились перед конурой, один из них так поддал другому рыльцем, что тот влетел в конуру и плюхнулся прямо на волчонка. Сонный зверь ткнулся носом во что-то теплое и мягкое, на него дохнуло запахом живого существа, и он сам не понял, как случилось непоправимое. Двор огласил пронзительный поросячий визг, остальные поросята кинулись наутек, женщины подняли крик. Минуту спустя прибежали на помощь мужчины. Старик и Калю с трудом отняли поросенка. У него было перерезано горло, вырваны грудина и внутренности.

Старик расшумелся, а Калю, не сказав ни слова, посадил волка на цепь. Зверь лежал неподвижно, с виноватым видом, взгляд лукавых глаз был испуган и недоверчив. Калю привязал его покороче и поднес мертвого поросенка. В другой руке он держал толстую короткую дубинку. Волчонок, подпрыгнув, вцепился в тушку, и в тот же миг дубинка опустилась на его загривок. Но он выпустил добычу только после второго удара. Отпрянув в сторону, разъяренный волчонок злобно косился то на поросенка, то на пастуха. Калю молча смотрел на него. Все повторилось сначала. Результат был тот же. Тогда взбешенный пастух бросил тушку поросенка волчонку и принялся изо всех сил охаживать его дубинкой. Он бил провинившегося зверя до тех пор, пока тот, избитый до полусмерти, дрожащий, не приполз к его ногам. Пастух ткнул ему в морду окровавленные остатки поросенка, но волк, заскулив, испуганно попятился, глядя на хозяина с мольбой и покорностью.

Пастух торжествующе усмехнулся.

— Ну, теперь понял, что можно и чего нельзя, дурачок?

В этот день, в этот час волчонок и впрямь осознал истину: он имел право только на то, что получит из рук человека. И он встал с земли и смиренно, благородно, почти с любовью, лизнул руку хозяину. С того дня между человеком и зверем воцарились мир и доверие. Человек одержал победу.

Калю радостно смеялся.

— Я же вам говорил, что он будет у меня ходить по струнке… Как шелковый!

Калю оказался прав: волк постепенно свыкся со стадом и стал вести жизнь овчарки. К лету он вырос, превратился в крупного, сильного, красивого молодого волка. По свисту пастуха он готов был броситься в огонь и воду. Ночью собаки засыпали возле отары, один только волк бодрствовал и был начеку.

Однажды ночью среди овец поднялся переполох. Они сбились в кучу. Волк стрелой перемахнул через сгрудившихся овец и исчез в темноте. Калю побежал следом, крича и стреляя на бегу. Пробежав немного, он увидел задранную овцу. В двух шагах от нее сидел его волк и зализывал рану, на его груди алела кровь.

Калю торжествовал.

— А что я вам говорил? Вот видите, какой он — мой волк?

И в награду на другой день он надел на волка ошейник с железными шипами, какой носил только Каракачан. Ошейник был сделан из нескольких железных пластинок, на каждой из них с наружной стороны выдавалось четыре острых шипа. Такой ошейник защищал от укусов шею и грудь, а во время схваток наносил раны врагу.

Старик-отец не одобрил поступка сына.

— Зря это ты, сынок. С огнем играешь. Собаке нельзя верить, а уж волку и подавно. Смотри, как бы после не плакать.

Но Калю только посмеивался и ласково трепал волка за уши.