Однако пиршество продолжалось недолго. Волчица вдруг перестала жевать, открыла глаза и, подняв морду, навострила уши. Несколько мгновений она напряженно к чему-то прислушивалась, а затем в беспокойстве вскочила и огляделась. Присмиревшие волчата смотрели на мать испуганно. Волчица глухо зарычала, и зверьки тут же забились вглубь норы.

Где-то неподалеку слышались выстрелы, громыханье железа, улюлюканье. Беспокойство старой волчицы росло. Она почти машинально метнулась влево, затем вправо, вернулась назад, тихо поскуливая, обежала вокруг дерева. Забралась в логово и сразу вылезла обратно, держа зубами за загривок одного из волчат. Обведя лес тревожным взглядом, она опустила его наземь. Волчонок, растерянно помешкав, вскочил на лапки и юркнул обратно в нору. Волчица бросилась за ним. Высунув голову в отверстие, она зыркнула по сторонам горящими глазами и время от времени яростно лязгала зубами, готовая вцепиться в невидимого врага.

Враг этот был близко — она его чуяла, он был рядом. На поляну с лаем выскочила огромная лохматая собака. В следующее мгновение от логова к ней метнулся темный силуэт, послышалось рычание, щелканье зубов. Оглушительный грохот всколыхнул лес, поляну заволокло сизым пороховым дымом. Из-за деревьев выбежали двое пастухов. Их крепкие кизиловые палки, замелькав в воздухе, обрушились на волчицу. Тело хищницы свела судорога, из пасти потекла струйка крови.

— Сдохла! — мрачно бросил один из пастухов.

— Нет, она еще жива, берегись! — предупредил другой, обходя распростертую на земле волчицу стороной. — Сейчас она опаснее всего: вроде бы свалилась замертво, а глядишь, может вцепиться в горло…

— Нет, ее песенка уже спета!

Собака сидела в стороне, все еще ощетинившись, она зализывала рану на лопатке и угрожающе рычала. Подошли еще люди. Столпившись вокруг волчицы, они разглядывали ее с любопытством. А двое пастухов уже заметили вход в нору. Один наклонился и заглянул внутрь.

— Ага, вот они где. Шесть штук!

Сунув в нору палку с железным крюком на конце, он вытащил одного волчонка. Тот пополз было обратно, но пастух придавил его к земле ногой. Звереныш дернулся, всеми четырьмя лапками загреб землю, но не издал ни звука.

— Все они таковы: хоть убей, не пикнет. Не то что собака.

— Мешок! Живо дайте мешок! Марин, держи!

Молодой парень схватил волчонка за голову и сунул в мешок. Принесли еще мешки, побросали в них и остальных пятерых волчат.

Лес огласился ликующими криками. Победа была полной. Победил человек…

Так в то страшное утро во время облавы была убита волчица и пойманы шестеро маленьких волчат. Пятерых забрали охотники из деревни. Калю оставил себе одного волчонка — сильного, упрямого, того самого, которого он вытащил первым. Калю держал волчонка в старом, пустом хлеву. Он очень привязался к маленькому пленнику. Носил ему в плоской миске молоко, приучал брать еду из рук. Часто ласково тормошил его и раскатисто хохотал, когда волчонок, озлившись, норовил укусить его за руку.

— Станешь ты у меня ручным, Волчок, не серчай! Леса тебе больше не видать. Теперь ты наш. Привыкай, и тут жить можно.

Волчонок, словно понимая его слова, не упускал случая показать свою злость. Поев, он вырывался из рук Калю и убегал в дальний угол хлева.

Иногда Калю выносил его во двор и, выпустив на траву, шутил:

— Ну, Волчок, побегай, оглядись по сторонам! Теперь это твое царство!

Но волчонок стоял посреди двора, расставив свои крепкие длинные лапы и смешно щурясь на солнце. Иногда он принимался бесцельно бродить по двору, и тогда поднимался настоящий переполох. Собаки впадали в ярость, особенно Каракачан — он мог бы загрызть волчонка, если бы не Калю. При виде звереныша индюшки с криком бросались врассыпную. Гусыни испуганно гоготали, а гусаки издавали злобное шипение. Как-то вечером молодая, незадолго до этого отелившаяся корова чуть не поддела его на рога. Волчонок ловко увернулся и забежал за Калю, словно понимал, что он один может его защитить. Пастух радостно схватил его на руки и прижал к груди.

— Ну что, дурачок, теперь ты понял, кто твой самый верный друг? Ну-ну, сиди тихо.

Волчонок и впрямь понял. Он поднял мордочку — его теплое дыхание коснулось лица пастуха — и, как ребенок, ткнулся носом ему под мышку. Калю прижался теплой щекой к ушам зверька, а когда потом опустил его наземь и зашагал прочь, волчонок доверчиво и покорно поплелся следом.

С этого дня между человеком и зверем завязалась молчаливая крепкая дружба.

В тот год осень пришла рано. С гор налетели северные ветры, им навстречу с востока задул не менее холодный ветер, лес пожелтел, птицы улетели на юг, стада бродили в поле. Их выгоняли на пастбище только на день, а ночевали они в деревне, в загонах.

По утрам Калю открывал широкие ворота, и овечья отара привычно направлялась в поле. Следом неторопливо шел Калю, переваливаясь на своих коротких ногах, с посохом на плече, через который была перекинута теплая безрукавка. За ним, не дожидаясь зова, трогались собаки — впереди бежал старый Каракачан, за ним — псы, а у ног пастуха трусил волчонок. Калю стал брать его с собой. Овцы и молодые собаки свыклись с ним. Один только Каракачан все еще косился на него и скалил зубы. Но волчонок бегал за пастухом, как тень. Куда бы ни шел Калю, он, понурившись, брел следом, безучастный ко всему, что происходило вокруг.

Калю пробовал играть с ним, но волчонок смотрел на него уныло и печально. Тогда пастух совал руку в свою глубокую сумку, отламывал краюху плохо пропеченного кукурузного хлеба, которым кормили собак, и бросал ему. Волчонок с жадностью поедал хлеб. Его мучил вечный голод, постная еда не приносила сытости. А Калю избегал давать ему мясо, чтобы не будить в нем инстинкт дикого зверя.

Далеко остались те счастливые дни, когда поутру заботливая волчица-мать совала ему в пасть полуразжеванные куски теплого мяса, пропитанного кровью.

Но вечерами, казалось, по телу волчонка пробегал какой-то таинственный ток. Он вскакивал на свои сильные лапы и, вздернув голову с поднятыми торчком ушами, впивался глазами в темноту. Каждый случайный звук, каждый шорох заставлял его настораживаться. Время от времени он срывался с места и, словно не слыша сердитых окриков пастуха, беспокойно обнюхивал землю и воздух.

— Дичает! — огорчался Калю. — Как стемнеет — не находит себе места. Но ничего, со временем обвыкнет…

Наступила зима. Овец уже не выгоняли на пастбище, держали в загонах. Облюбовав в задней части широкого двора просторное место, хозяева обносили его плетнем. С северной стороны устраивали низкий соломенный навес. В не слишком холодные ночи овцы спали под открытым небом, а в дождь и вьюгу сбивались в кучу под навесом, не смыкая глаз до утра. С наружной стороны навеса, у самого плетня, в нескольких местах устанавливались собачьи конуры. У каждой собаки была своя конура — свой сторожевой пост. Ночью хозяин обходил загон, и горе было тому псу, которого не оказывалось на месте.

Нынешней зимой волчонку тоже смастерили конуру. Сперва Калю оставил его непривязанным, но волчонок не хотел лежать в конуре на подстилке, На вторую ночь запертый в будке волчонок сделал подкоп и выбрался на волю. Калю попробовал посадить его на веревку — он ее перегрыз. Тогда раздосадованный пастух вбил посреди будки крепкий кол и посадил волчонка на железную цепь. Волчонок смирился. Он по целым дням лежал на соломе, но никогда не сворачивался клубком, как собаки, а растягивался во всю длину и, положив голову на передние лапы, не смыкал горящих, похожих на два раскаленных угля, глаз. И куда бы ни пошел пастух, повсюду его встречал все тот же огненный взгляд.

Днем же волчонок становился другим — послушным, смирным, почти робким. Но незадолго до рождества произошло событие, которое взволновало всю деревню. Наступил сочельник. В этот день крестьяне кололи к рождеству свиней. Допоздна во всех дворах раздавались людские крики и пронзительный визг животных. Над деревней клубились облака сизого дыма, воздух был насыщен запахом паленой щетины, горелого мяса, крови.