бе ждал конца безмолвно и покорно. В бар
же Шенгерей простудился, его тело покры
лось язвами, коростой. Ночами он сильно
стонал, чесал тело, а днем — неутомимо мо
лился. Разговаривал редко. Увидев снопы, он
сразу лишился покоя, начал развязывать и
вновь связывать их, улыбясь, и роняя слезы, нюхал солому, мял ее в руках. А когда слу
чайно нашел несколько зерен, — со стоном
зарылся с головой в солому.
Он лежал так долго и многое увидел. Он
увидел в долине, оцепленной молодым дуб
няком, родную деревню — соломенные кры
ши изб, острый шпиль мечети с золотым ро
гом полумесяца. Увидел свой двор у пруда: низенькую избу о двух окнах, чахлую бе
резку у ворот, ветхий сарай, из-за неуют
ности покинутый даж е воробьями, рыжую
собачфнку у крыльца. Увидел и жену Фаты-му — маленькую усталую женщину; она шла
с поля с граблями на плече, а за собой та4«
щила самодельную коляску с дочкой, от дво
ра навстречу ей бежала орава крикливых, голодных ребят.
С трудом вырвался Шенгерей из этого тя
гостного мира видений. Д вырвался, поднял
ся — и вновь, как в первые дни, со страхом
начал думать о смерти. Сильно, крепко лю
бил он жизнь. Со всем, что окружало его
с детства, надежно сжился. И ему было
больно от мысли, что его вырвут из жизни, точно сорную траву с поля. И он, не сдер
живая слез, раскачиваясь, тихонько запел о
том, как хорошо сейчас в полях, на воле,
и как не хочется умирать.
В глухой тишине трюма эта песня зазву
чала с какой-то особенной, тихой, но надры
вающей душу силой. В воображении смерт
ников она еще более оживила поля. Теперь
они развернулись перед каждым во всей сво
ей задумчивой предосенней' красоте. В песне
Шенгерея все отчетливо услышали затихаю
щее, но приятное биение жизни родимых по
лей: отдаленный стукоток таратайки на про
селке, озабоченный шумок прилетающих на
кормежку птиц, посвист ветра, чуть внятный
шелест гонимого нивесть куда перекати-поля...
...Иван Бельский подполз к Шенгерею.
— Ты, друг, помолчи-ка...
Но Шенгерей продолжал тянуть свою пес
ню, будто сматывал бесконечную нить.
Фу, дьявол! Прорвало его!
Пусть ноет, — сказал Мишка Мамай.
49
— Уж больно длинно. Воет и воет. Тьфу!
А Мамаю нравилась песня, и он жалел, что не может подтянуть татарину. Он сидел
на снопах, прижав к себе голову Наташи, гладил ее волосы .и тоже думал о воле. А
что думал, и непонятно было, — думы неслись
порывисто и бестолково. Изредка он что-ни
будь говорил Наташе.
— На уток бы сейчас... На сидку.
— Да,
хорошо, — покорно
соглашалась
Наташа.
— Сидишь, а тут тебе — шасть!..
И через минуту— о другом:
— А помнишь, как сидели?
— Все помню.
— Кисет, вот он....
— Терпи, Мишенька.
Барж а шла. Тяжело плескалась вода, в
трюм врывалась прохлада, — уже вечерело.
Из темноты все еще струилась песня Шенгерея, и в ней все отчетливее слышались вздо
хи прикамских полей, их сиротские жалобы.
Временами казалось, что песню поет уже не
Шенгерей, а кто-то другой, и не в трюме, а
издалека, из глубины полей. Песни всегда
возбуждали Мамая. Неожиданно он схва
тил Наташу за плечи, стиснул, сказал глухо, в большом волнении:
— Что делают!.. А?
Наташа испугалась:
— Мишенька, молчи!
50
Но Мамай уже оторвался от нее, крикнул
на весь трюм:
— Эх, мужики! Какое наше дело!
Его сразу поддержали:
— Сейчас на ногах, через час — в могиле.
— Не дадут и могилы!
— Как собак...
— Лучше бы сразу, чем сохнуть.
— Ух, тошно! — пожаловался Мамай.
Бельский крикнул:
— Ты долго будешь точить?
— А ты спи, спи!
— Да что ты плачешься?
— А это моя воля: хочу — смеюсь, хочу —
плачу.
И, помедлив немного, продолжал:
— Да за что? За что, я спрашиваю?
Заговорили по всему трюму. Стала быстро
нарастать тревога. Смертники зашевелились, зашуршали соломой, начали ползать и бро
дить по трюму. Всюду назойливо, как мош
кара, летали слова о смерти.
По палубе, стуча прикладом винтовки, про
шел солдат. Гул голосов в трюме мгновенно
замер. Часовой остановился на корме, каш
лянул, щелкнул затвором винтовки. Этот звук
камнем упал в трюм, — опять он всколыхнул
ся, заволновался. Покрывая голоса, Мамай
выдохнул:
— Опять!..
— А тебе что — доложили? — сердито обо
рвал его Бельский.
4»
51
Кто-то, волнуясь, стал убеждать товарищей, что он посажен безвинно, что его не надс
убивать, и уговаривал так, словно от товари
щей зависело решить его участь. Кто-то исте
рично крикнул. И началась паника, какая слу
чалась редко. Смертники заметались по трю
му, путаясь в соломе <л падая, послышались
стоны, рыдания...
Наташа схватила М амая за шею, прижала
к себе.
— Горячий ты какой, пылаешь весь.
Мамай замер, не понимая, что случилось.
Он с ужасом прислушивался к гаму в трюме
и не знал, что делать, и боялся, что смертни
ки почему-либо кинутся к ним и подомнут
под себя.
Подполз Иван Бельский. Мамай начал хва
тать его за руки.
— Уйми их, уйми!
— Дурак ты.
— Скажи им...
— Молчи, — посоветовал Бельский. — Кри
чать не надо. Нельзя. Это пройдет.
До глубокой ночи бушевали смертники. Ры
дали, рвали на себе одежду, стучали в люки, похабно и зло ругались. Казалось, корпус
баржи трещал от их стонов. А баржа шла, и
ночь была тихая, и с небосвода
осыпались
густо налитые звезды, а низко над рекой
кружились летучие мыши и щ полесье воль
готно промышляло зверье...
На расстрел не выводили.
52
V I I I
Буксир тяжко вздыхал, натягивая мокрый
канат, и выбрасывал в меркнущее небо хлопья
бурого дыма. Баржа лениво рыла реку и точ
но фыркала, — от носа летели брызги. Над
баржой летала чайка. Она трепетала в возду*
хе. зорко посматривая бирюзовыми глазками, на секунду замирала, раскинув тугие крылья, потом стремительно, как сраженная, бросалась
вниз, чуть касалась лапками воды и опять, жалобно крича, набирала высоту. Чайка лете
ла за баржей долго, сокрушенно покрикивая, словно хотела убедить поручика в чем-то
важном и сокровенном. Бологое сидел на
груде березовых дров, трепал ра уши чер
ную собаку и, чувствуя, как в нем возраста
ют поднявшиеся с утра смутные предчувствия
близкой беды, сердито шептал:
— Вот тварь! И что ей только надо?
Хрипло крикнул буксир,— чайка отпрянула.
заметалась позади баржи. Бологое поднялся и
увидел: буксир заходит в излучину, а напере
рез ему, к правому гористому берегу, тороп
ливо двигалась
рыбачья лодка. Но рыбак-
старик все же не успел пересечь стержень.
Буксир опять сердито крикнул, и ему при
шлось остановиться, лодку понесло вниз по
стремнине, мимо буксира.
Бологое
быстро
подбежал к правому борту, вскинул руку:
— Эй, старина! Чаль сюда!
Защищаясь ладонью от косо скользящих
по реке лучей вечернего солнца, старик молча
53
