30
двора. «Позор — не дым: глаза не ест...» —
рассуждал он, надеясь теперь, что Мишка
скоро образумится, и они возьмут в дом хо
рошую девушку. Но Мишка не образумился.
Василий Тихоныч распускал о Наташе нехо
рошие слухи, позорил ее, но и это
не по
могло. В сердце Мишки все так же, не уга
сая, горела окаянная любовь. Все свободное
от дел время Мишка теперь стал просижи
вать под навесом, на чурбане. Он заметно
похудел, а глаза его постоянно были налиты
горячим зноем.
Однажды Василий Тихоныч присел рядом
и ласково заговорил:
—- И чего горюешь? Ну? Э-э, такую ли еще
свадьбу завернем! Девки, слава богу, не пе
ревелись.
— А такой не найдешь.
— Чего мелешь? Не клином на ней свет
сошелся! Вон, скажем, у Архипа,..
— Уйди, тять, — попросил
Мишка. — Не
досаждай.
— Но-но! Супротивный какой! Ну, и сиди, горюй, чорт с тобой! Смотри, как бы с горя
вша не напала.
И Василий Тихоныч возненавидел Наташу.
Наступили страдные дни. Неожиданно за я
вились белогвардейцы. Они с боем
заняли
деревню и, закончив расправу над советчика
ми и дружинниками, объявили мобилизацию
родившихся в 1897— 1898 годах в белую ар
мию. Узнав, что придется итти в солдаты, 31
Мишка Мамай еще сильнее
загоревал. Он
относился
равнодушно к любой
власти и
знать не хотел, какая из них лучше, какая
хуже. У него была одна забота: как бы до
биться любви Наташи. Он не терял надежд.
Он ждал, что вот-вот Наташа (ее белогвар
дейцы не тронули) попросит прощения, ста
нет его женой... Отъезд из Еловки в дале
кие края, да еще на войну, где могут и
убить, — нет. это не входило в жизненные
планы Мишки Мамая.
«Уедешь, а тут ее
и приберет кто-нибудь, — со страхом думал
он. — На нее охотники найдутся!» И Мамай
твердо решил не ходить в солдаты. О своем
решении сказал отцу.
— С ума
спятил?! — испугался
Василии
Тихоныч. — Как не пойдешь, если забреют?
— Велика беда — забреют!
— Мишка!
У меня без
баловства!
Тут
шутки плохие!
Перед самым призывом Мишка выпил чаш
ку густого табачного настоя, — слыхал, что
раньше так освобождались от солдатчины.
Но здоровое сердце недолго стучало с пере
боями. Надо было сделать такое, чтобы н а
верняка забраковали на призыве. Тогда Миш
ка затащил под навес соседского мальчишку
и ласково попросил:
— Петюша, слушай-ка... хочешь получить...
ну, скажем, бурав? Или, скажем, рубанок?
— О! Еще как!
32
~ Вот тогда бы ты начал мастерить р аз
ные штуки... Да?
— О, тогда что...
Мамай достал тонкий плотничный
топор,
обтер его о штанину, подал Петюшке и по
ложил правую руку на чурбан.
— Руби палец!
Петюшка изумленно отступил:
— За рубанок?
— Ага! Только, смотри, один.
Д а сразу,
смотри!
В глазах Петюшки засверкали слезы.
— Дядя Миша, мне жалко! Зачем рубить?
Я и так рубанок возьму.
— Руби, знай! Да, смотри, молчок!
— Дядя Миша...
— Дурак! — сердито
крикнул
Мамай. —
Или тебе рубанок не надо?
Петюшка швырнул топор и. бросился из-под навеса. Мамай долго сидел на чурбачке, а вечером, когда нужно было отправляться
Es волость, — скрылся из дома.
... После полуночи Наташа проснулась. Все
тело ее била мелкая дрожь. Надернув юбку, Наташа вышла в сенцы. Она отчетливо слы
шала, как под сенцами шуршало и раздавал
ся приглушенный кашель. Выглянула в слу
ховое окошечко на двор.
Вокруг — светлые
сумерки, безмолвие. С листьев тополя сте
кает лунный свет. Подавать голос побоялась.
С чувством необъяснимой тоски вернулась
в избу и только было решила раздеться, —
33
на крыльце послышались шаги. «Не Мишка
ли?» — пронеслась мысль. Настойчиво посту
чали.
Прижав груди,
Наташа
приоткрыла
дверь в сенцы, спросила:
— Кто?
— Отворяй, нужнейшее дело.
Отворила. Торопясь, заж гла лампу. В из
бу вошли староста Комлев, за ним — Васи
лий Тихоныч и два солдата с серыми, помя
тыми лицами.
Староста огляделся, дернул
заячьей губой.
— Ну, сказывай: Мишка у тебя? А?
— Мишка? Вот их? Не бывал!
Перехватив беспокойные взгляды
солдат,
Наташа засуетилась, стала надевать кофту.
— Нет, нет, не видала.
— Ты скажи, если что... — скорбно
про
молвил Василий Тихоныч. — Надо в волость
отправляться, а он пропал. Мысленное ли
дело! Его, дурака, все на берег тянешь, а
он — в воду. Видно, загулял где, что ли.
Не поверив Наташе,
староста и солдаты
заглянули
на полати, под кровать, в под
полье, а затем пошли осматривать с фонарем
амбарушку, хлев, сеновал. Наташа ходила за
ними босая, с растрепанными волосами, и не
знала, куда спрятать дрожащие руки.
Осмотрели весь двор.
Покачав кудлатой
головой, староста поднял фонарь, чтобы з а
тушить.
— Хм, сбежал, рыжий дьявол!
34
__ Обожди, не туши, — попросил Василий
Тихоныч.
— Что еще?
— Да ведь под крыльцо не заглянули!
Слабея, Наташа прижалась горячим плечом
к стене.
Солдаты полезли под крыльцо.
Вскоре один сообщил оттуда:
— Нету! Одна шара-бара!
— Тьфу! Сгубил, стервец!
Они ушли. Едва сдерживая дрожь, Н ата
ша вернулась в избу и, не раздеваясь, за л ез
ла под одеяло. Сон разметало, в голове ко
пошились, мешая друг дружке, какие-то чер
ные, непонятные мысли.
Пахло теплой ге
ранью. Застряв в ветвях тополей у пруда, месяц заглядывал в окно и ласково ощупы
вал бедное убранство избы.
С полатей вдруг послышался голос:
— Наташа! Не бойся, это я.
— Господи! Мишенька!
— Я, не бойся...
Мамай спрыгнул с полатей. Наташа схва
тила его за руки, несколько секунд смотрела
в лицо и — уже в каком-то необычайном
исступлении — прижалась
к
нему
тугой
грудью.
— Золото мое... — сказала со стоном. —
Ищут ведь тебя, дорогой мой. Сам отец, ви
дать, привел сюда.
— Знаю.
Мишенька! Как ж е ты...
К тебе-то? — беззаботно шептал Миш-з*
35
ка, глаДя тяжелой рукой Наташину голобу.—
Просто! Заметил я их, да под крыльцо! А
когда вы ушли под сарай, думаю — надо
в избу. Туда, думаю, не пойдут больше.
— Мишенька, дружок, как же ты...
— Вот проститься зашел. А потом—в лес, на Каму. А на войну не пойду.
Присели на кровать.
— Одно хотел узнать, — сказал Мамай ти
хо и грустно. — Долго ли будешь ты... так, а? Эх, Наташа! Знаешь ведь — люблю тебя, люблю, и не знаю как...
Крепко прижал покорную Наташу.
— Веришь?
— Верю, — сказала чуть слышно.
— Ну, а что еще?
— Мишенька, дорогой, — заговорила, вол
нуясь, Наташа, — не сердись только. Я знаю, ты — добрый, не будешь сердиться. И я тебя
люблю, верь мне. Сегодня я нищему гимна
стерку отдала — мужнину,
простреленную...
Теперь я скорее забуду его. Мишенька, не
сердись, я еще вспоминала его. Ведь это
