Наташа особенно сильно обидела Мамая. Не
выдержав, он загоревал и долго, не приходя
к ней, буянил по деревне. А потом Наташа
сама назначила свиданье.
Они встретились в воскресенье, за дерев
ней, на опушке леса.
Недалеко,
в логу,
паслись лошади; слышно было, как они пи
ли воду из ручья, а потом, пеиейдя его, по
скакали в мелкий березняк. Оттуда доноси
ло горьковатый запах лопающихся почек и
просыпающейся листвы. А в хвойном лесу
было глухо,
дремотно, — там
все уснуло
раньше, чем в других лесах. На опушке, ши
роко раскинув листья, влажно дышал орляк, под ним теплились фиолетовые цветы сонной
травы.
Мишка и Наташа сидели на сухом пригор
ке. Разговор не ладился; говорили больше
о мелочах, о том, что мало интересовало.
Опираясь руками о землю и немного отки
нув голову назад, Наташа сказала:
— Сонная трава зацвела.
Как рано! Ты
знаешь — она от порчи помогает.
Надо бу
дет сходить, нарвать...
— Ты что — порченая?
Ага...
Наташа задумчиво засмеялась, оттолкнулась от земли,
нагнула голову.—
25
Порченая, да... Муторно что-то, Мишенька,
у меня в душе.
— Плюнь!
— Нет, себе в душу не плюнешь. Грешно.
По опушке косо ударил лунный
ливень.
Ярко осветился
четкий, тонкого
рисунка,
профиль Наташи, тускло замерцали ее чер
ные волосы, почему-то заплетенные сегодня, после долгого
перерыва, в девичьи
косы.
Пряча лицо от лунного света, Наташа строго
спросила:
— А ты что буянишь?
— Так... — уклончиво ответил Мамай.
— Не надо, Мишенька. Ишь, разбушевал
ся! А зачем? Не надо. Я не люблю.
Она сунула руку под белую, в горошинах, кофточку, спросила настойчиво:
— Не будешь, а?
— Полюбишь — не буду.
— Нет, ты... Мишенька, а хочешь я тебе
подарю что-то? Будешь любить меня?
Мамай схватил ее за плечи:
— Тебя? Д а ведь я тебя...
Натаща вытащила из-под кофты шелковый, обшитый кружевами, кисет, — сегодня
она
делала все, как девушка...
— На. Только люби.
— Наташа! Уж ты!
Мамаю показалось, что внутри его что-то
зазвенело. Он схватил Наташу, опрокинул ее
наземь, впился в ее губы.
Он целовал ее
долго, жадно. Потом вдруг разом расстегнул
26
кофту и, когда увидел ее по-девичьи тугие
груди, не трогая их, не целуя, припал к ним
на несколько секунд головой... И опять на
чал целовать Наташу в губы. Она зады ха
лась, отбрасывала его кудри.
— Родная моя... — шептал Мамай.
— Уйди...
— Наташенька!
— Уйди! — Наташа поднялась, застегнула
кофту. — Господи, что я наделала! Ты мне
всю жизнь перевернул!
Отряхнув юбку, она быстро пошла к де
ревне.
— Наташа! — закричал
Мамай. — О бож
ди!
Он догнал Наташу, обнял за плечи:
— Наташенька, дорогая, я сватов завтра
пришлю.
— Не присылай! Откажу!
Мамай посмотрел непонимающе, как хмель
ной...
fe эту же ночь отец Мишки Василий Тихоныч, прислушиваясь к гомону
молодежи
у пруда, строго говорил жене:
— В парне, я примечаю, кровя бунтуют.
Т ы не примечаешь?
Слышишь,
что сказы
ваю?
— Слышу, слышу.
— Ты толком говори, как образумить?
— Толком и говорю: женить пора, что
уж...
На том и порешили. А утром, улучив мо27
мент, когда отец один
остался в горнице
Мишка сел у стола и твердо сказал:
— Ищи сватов, тять.
Отец обрадовался:
— Дело, сынок, дело! — Он тоже подсел
к столу. — Мы
уж с матерью
толковали*
Сватов мы живо найдем. Сосватать — не ло< шадЬ променять. А, к примеру, кого?
— Наташу Глухареву.
Василий Тихоныч встал:
— Дурак! Иди, опохмелись лучше!
— Как хошь. Могу в отдел уйти.
— Мишка! — Василий
Тихоныч
поблед
нел. — Чтоб хозяйство
рушить?
Сукин ты
сын! Не позволю!
— Ты
не
ругайся,
тять... — спокойно и
властно сказал Мишка. — Раз я задум ал.—^
сделаю. И ты меня не стреножишь, не ду
май.
— Я ? ! — Василий Тихоныч заметался по
горнице. — Да я из тебя,
сукинова
сына,
щепок наколю! Что тебе — девок мало? Эка
выбрал! Вдовую бабу! Дурак!
Д а случись,
разве после кого-нибудь будешь доедать ку
сок? Чтоб кровя мешать? Не позволю!
Дня три шла ругань в семье Черемховых.'
Но Мишка уперся и добился своего (Васи
лий Тихоныч побоялся,
что упрямый Миш
ка — единственный
сын — действительно уй
дет из дома). К Наташе отправилась извести
ная в деревне сватья — говорунья
Манефа.
28
Вернулась она скоро и, только переступила
порог, ехидно пропела:
— Пожалуйте, женишок... отказ...
— Что? — вскочил Мамай.
— А то... От во р о т— поворот... — издева
лась Манефа.
Позор
на
всю деревню!
Спасибо, этого со мной не
бывало. Толку
кет уговорить бабу, а туда же — жениться.
— Нет, * ты
погоди... — перебил
Мамай,
двигая бровями.
— Погожу. Годить — не родить. Ну?
— Что же она?
— А то...
Не
слушая,
Мамай
вырвался
в сени.
«Так...» — сказал он, сжимая челюсти. Забе
жал в чулан, отыскал спрятанную в мочале
бутылку с самогоном.
Не отрываясь, выпил
из горлышка. Ядовитое зелье ударило в го
лову. Мамай устало опустился было на ларь, но сразу поднялся, потряс кулаками:
— Так, значит!..
И вылетел на улицу.
Деревня уже спала.
Где-то за околицей
тихонько всхлипывала гармонь. Мишка бро
сился в переулок, к пруду. Стадо гусей, но
чевавшее в переулке, с гоготом
поднялось
с земли, гуси путались под ногами Мамая, взлетали, хлопали крыльями, а он бежал и
раскидывал их руками... Выхватив из ограды
березовую жердь, Мамай кинулся вдоль ого
родов на окраину деревни, к избушке, стояв
шей на отшибе, у овражка. Там жила воро29
жея.
Подлетев к избушке,
Мишка
начал
хлестать жердью по окнам:
— A-а, паскуда! Получай!
В избушке заголосила женщина.
— Обманула?! — гремел
Мамай. — Полу
чай!
— Грабют! Караул! — доносилось
из из-
бушки.
— Не кричи, выдра! Не кричи! — Мамай
откинул жердь, подошел к разбитому окну, погрозил. — Пошуми еще, пошуми, ведьма!
Ты мне что ворожила? Пойдет! За что я те
бе муки таскал? Обманула, выдра старая!
Вот возьму и столкну твою хибарку в овраг
к ядреной-зеленой!
Расиравясь
со
старухой-ворожеей,
М а
май вернулся в деревню, прошел к избе Н а
таши Глухаревой и, остановясь у ее ворот, растерянно сказал:
— Так... Что же делать?
Быстро решил:
— Опозорю!
Отыскал дома под навесом лагун с дегтем, вернулся обратно к избе Наташи. Хотел выма
зать ворота. Но когда вытащил
помазок и
начал вертеть его в руке, удерживая стекаю
щий деготь, — стало жалко Наташу... И он, шатаясь от хмеля и горя, пошел домой, чуть
сдерживая рыдания...
Василий Тихоныч был обрадован отказом
Наташи. Его ничуть не тревожило, что это, по словам Манефы,
было позором для его
