Annotation
H. Д. Хвощинская
H. Д. Хвощинская
Вьюга
Отрывок
Ольге Алексеевне Новиковой
Se fosse amico il Re dell'universo,
Noi pregheremmo lui per la tua расе,
Da ch'hai pieta del nostro mal perverse
(Inferno V)
{Будь мы угодны пред царем созданья,
Мы б помолились о тебе за то,
Что жалостлив ты к грешному страданью.
(Ад. V)}
Сторона глухая, очень далекая. К чему подробности, где она именно, кто и как в ней живет, — угол нашей родной стороны. Кто о нем слыхал, кто читал, кто и сам бывал.
Ноябрь. День будто не рассветал с утра, а к вечеру темнота становилась непроглядная, — белая темнота земли, засыпанной снегом, и неба, полного снега. Широкая поляна обрывается овражком; речка в глубине его стала еще в сентябре, а теперь сугробы занесли ее почти вровень с берегами. За ней крошечный поселок; короба его кровель волнуются, будто ряды могил, а над ними, на сумраке, мелькают пятна сосен, неясные как привидения. На другой стороне оврага поляна идет отлого в гору, наверху сосны крупнее и стройнее; под ними прижалась низенькая бревенчатая церковь, а вокруг нее ряды уж настоящих могил, уж совсем заметенных…
В нескольких шагах от церкви стояла изба, довольно большая в сравнении с избами поселка, крытая соломой, но с трубой, из которой тяжело поднимался дым; его опрокидывал и расстилал ветер, хотя не сильный, но обещавший непогоду. Снег еще не шел; на поляне еще была заметна узкая дорога. У крылечка избы она даже лоснилась под ярким светом из окна…
Роскошь неожиданная: окно с большими стеклами, а свет — от лампы.
Лампа, маленькая и бедная, горела на некрашеном столе пред раскрытою книгою; на голой стене была еще полка с книгами. К столу был придвинут старый стул; была еще переносная скамейка и лавка, вделанная в стену. В глубине — узкая дверь и за ней темная каморка.
Эта половина дома называлась "чистой", "горницей". В другой половине, старой и низенькой, живут хозяева: дьячок, он же церковный сторож и могильщик, и его жена, люди, может быть, еще не старые, но кто помнит года людей, до которых нет никому дела. Десять, а может быть, и двадцать лет дьячок по праздникам прислуживает в церкви; священник приходит из селения, — он живет там, не в этом пустыре. В будни дьячок иногда является за каким-нибудь делом в селение, но это чаще бывает летом. Летом видят и его жену, когда она, пользуясь теплом и бесконечно светлыми вечерами, выходит шить на завалинке? Детей нет. Давно, когда по весне зеленела поляна, видали издали их белые рубашонки, слышали их крики и смех, — но, должно быть, уж очень давно: всех своих и детей и подростков старики в разное время снесли к церкви, под сугробы. Они, однако, не одни в своей просторной избе: в "горнице" у них помещается жилец.
Этот жилец стоял у окна, глядя, как его затягивало холодом и как все тусклее становились остававшиеся продушины. Он наблюдал, как морозные иголки сцеплялись в звезды, в треугольники, как из них росла путаница веток, крестов, кореньев; делалось досадно, когда некрасивая льдинка, прилипая не у места, портила общий рисунок, нарушала задуманный узор… Точно, делалось досадно: наблюдавший думал только о морозных узорах. Больше думать ему было не о чем.
Ему казалось лет тридцать, не больше; его не старила даже худоба, заметная в вытертом мешковатом пальто. Он был бледен, дышал устало; глаза светились, какие-то равнодушные; на губах пробегала улыбка. Это был человек поконченный.
В самом деле, о чем думать? Молодость оборвана семь лет назад. Труд и знание, животворящие идеалы, настойчивые стремления, страстные порывы, общение с лучшими людьми, их совет и руководство, поддержка честной дружбы, беззаботное веселье товарищества, неясные мечты еще не изведанной любви… где все это? Да уж было ли это? Полно, бывает ли это когда-нибудь?..
В утешение себе, в успокоение, не напустить ли себе в голову, что этого ничего нет, что счастье — бред, а цели — чепуха, что они только мерещатся людям, потому что люди глупы, что все прах и заслуживает только ненависти и насмешки?.. Мудрые так и решают. Жаждать каких-то благ, — и не одному себе, а в компании, — подкрепляться трусливой верой… К чему, когда нет ничего? А если нет ничего, то не все ли равно, где ни кончать, — среди наслаждений цивилизации, интеллигенции… еще чего? Или вот так. Все равно!
Образов кругом, образов без конца… Все равно!..
Он закрыл руками лицо; между худыми пальцами вдруг брызнули слезы. В душе прорвалось что-то детское. Вдруг грянуло, словно обожгло, не воспоминание, не чувство, не ощущение, — что-то, — и выразилось, одним словом:
— Мама…
Она приехала следом за ним в тот же год. Единственный; только и было их двое в целом мире. И все перенесла… Темень какая, не видно. А так и выбирал место; чтобы прямо против окна. Холодно ей. И весной-то, копал, земля еще не оттаяла…
Он не знал; он был, кажется, рад ее смерти. Он так любил ее, что без слез отпустил отдыхать. Это вот теперь сорвалось.
И то не о ней. Жаль не ее искреннего святого веселья, не ее благословения, не ее ласки, когда, бывало, уходит ночевать в свою комнату. Жаль не того, что больше нет ее, а того, что она когда-нибудь была тут и выносила…
Да, стало как-то легче, когда она вздохнула в последний раз. Бог с нею. Что, если бы одинокой осталась она? А это было бы скоро. Предчувствовала, бедная голубка! материнских глаз не обманешь, и мужества было меньше… "Как ни жить, но жить вместе…" Отмучилась.
— Николай Михайлович, ты еще свою лампочку не погасишь? — послышалось из дверей хозяйской половины избы, и на пороге явилась хозяйка.
— Рано, — возразил, не оглядываясь, жилец.
Другая роскошь — деревянные часы в эту минуту, шипя, пробили шесть.
— И то. А мой старик спать залег на печь. Ты станешь свою книжку читать, а я приду пряжу сучить. Можно?
— Милости просим, — отвечал он.
Она ждала ответа; это повторялось всякий вечер.
— У тебя светлее, — договаривала она, идя к себе, — и страха нет, нежели когда с лучиной.
Скоро зажужжало ее веретено. Часы обрадовались, что на них обратили внимание, и защелкали громче. Эти звуки не убаюкивали, не наскучали; они тянулись, как что-то неизбежное, непреложное. Мысль застыла. Одно томящее ожидание — вот-вот сейчас кончится… Что?.. и полнейшее сознательное убеждение, что конца не будет. Даже ничто не шевелилось; разве изредка тень от руки хозяйки.
Вдруг молодой человек сделал резкое движение и ближе наклонился к окну.
— Николай Михайлыч, ты бы, батюшка, лучше отошел; вон, — прямо грудью на холод.
Он не слушал и всматривался. В конце поляны, над оврагом, что-то засветило среди мрака, тускло, красно, будто зарево, поднималось выше, разгоралось жарче. Пожар? Но чему там гореть?
Свет все вырастал; чрез несколько минут он разделился большими туманными кругами, потом рассыпался искрами; они прыгали, как огни на болоте; то отделялись, то скучивались, вдруг собрались тесно вместе и понеслись по дороге, прямо к избе. Послышался топот, визг полозьев, голоса.
— Господи помилуй! что такое? — вскричала, вскакивая, хозяйка.
Жилец выбежал в сени.
У крылечка стояла кибитка, тройкой, светился десяток фонарей, толпились люди, — одни верхами, другие выбирали из кибитки, кого-то высаживали.
— Вотяков! Николай Михайлович! — раздалось звонко.
— Я! Здесь! — отвечал он.
Кто-то бросился ему на шею; он приподнял что-то легкое и внес в избу. К его лицу прижимались холодные нежные щеки, его крепко целовали… Женщина? Девочка? Она бросила шубу на пол. На ней что-то бледно-голубое; на голове красная шаль; она бросила и ее.
