— Я - жена Вани. Он тут. Милый, здравствуй, здравствуй. Ты меня никогда не видел. Я — Катя, жена Вани Заборовского. К тебе приехали. Вот и он идет…

— Отрекомендовалась! — весело сказал, входя, молодой господин, закутанный в шубу. — Здравствуй, Вотяков. Не узнаешь? Разумеется, не ждал! Вот ей обязан. Мы — новобрачные, она выдумала…

Вотяков оглядывался, потерянный. Молодая женщина все держалась за его руки.

— Вы? Вздумали ко мне? Но вы меня не знаете…

— Знаю, знаю! — прервала она.-- Ах, не говори мне вы… Все знаю! Ты его друг, у вас все было заодно, вы вместе пропадали… Его бог помиловал, а ты… Где же мама?

— Мама?

— Твоя мама! Я ее ножки поцелую…

— Мамы нет…

— Господи!

Она опять бросилась ему на шею.

— Нет? Умерла? Ты один? Давно? Ваня, слышишь? Один, с весны, давно…

— И не написал! — сказал Заборовский.

— Кому?

— Я столько раз давал адресы…

— Я не получал.

— Тебя переводили?

— Я здесь безвыездно пять лет.

— Так это обыкновенная история! — возразил Заборовский, нетерпеливо смеясь. — Ну, этот вопрос исчерпан: свиделись. Возобновим знакомство. Мы, друг мой, совершаем свадебное путешествие. Оригинально, не правда ли, по сугробам? Все-таки летим сравнительно на юг; не на золотое солнце, а в золотой Питер, к людям, на свет божий. Ведь она ни о чем понятия не имеет! Ведь всего пятнадцать лет, — совсем девочка. Мы получили une dispense и три недели тому назад соединились… Так ли, три недели, Catherine?

— Да, — выговорила она.

— Пятнадцать лет, но хитрость — совсем зрелая, женская! Вообрази, берет с меня, уж не просто — слово, а целую клятву, что я исполню ее первое желание. Делать нечего; сам знаешь: женщина если что затевает… и, наконец, нельзя же! Добиваюсь, что такое? — молчит. Третьего дня приехали в Т*, она объявляет: "Вези меня к Вотякову". Полсотни верст, но клятва!!

Она все смотрела на Вотякова. Он тоже взглянул пристальнее в ее беленькое кругленькое личико и огромные черные глаза с закрученными ресницами. Ее волосы, обрезанные до плеч, влажные от мороза, уж высохли и кудрявились.

— Рассказывай о себе, — сказала она тихо.

— Мне рассказывать нечего, — возразил он, — вот все тут.

— Чего же ты ждала больше? — спросил муж.

— Все! — повторила она, — только?

Она зажала лицо обеими ручками; Вотяков отвел их и поцеловал.

— Полно, голубушка…

— Я не знал, Catherine, какая ты нервная, — заметил Заборовский. — Спроси его самого; ему, — натурально, сравнительно! — еще не так дурно, как бывает. Не особенно глухо: город хоть уездный, всего пятьдесят верст; может быть общество… И здесь — комфорт, чистое помещение. Как тебе удалось такое найти?

— Пристройку сделали.

— Ты сам? на свой счет. Нашлись средства? — договорил Заборовский с грустной улыбкой.

— Мать привезла с собою, что собрала, денег, — нетерпеливо отвечал Вотяков.

— Ликвидация… Да!! Трудны бывают ликвидации!.. А хозяева что? Они, кажется, не здешние уроженцы: говорят по-человечески.

— Да, они из-за Москвы.

— Это приятно; можно их понимать. Видишь, Catherine, вот и еще: он не так и одинок… Во всяком положении нужно мужество, душа моя; некоторая покорность неизбежному. Все беды от мечтаний, от преувеличений, от поэзии… Кстати, Вотяков, вообрази: поэтесса! Много на алтарь супружеское повиновения возложено всесожжений, — идиллий, посланий к луне, к господу богу… В их стороне растут все такие-то барыни: или жиреют, или витают в облаках. А она — все так сложилось — единственная, балованная, матери нет. Отец, знаешь, заводчик, богач Баратаев…

— Не знаю.

— Как не знать; верно, пропустил мимо ушей. Его все знают; дело было замечательное. Он меня и выписал именно для этого самого дела… По репутации! я — присяжный поверенный недавно, но la valeur n'attend pas le nombre des annees! {талант не нуждается в закалке временем! (франц.)} — прибавил он, хохоча. — От нее заимствуюсь поэзией. Я прожил в их трущобе несколько месяцев; познакомились. Отец очень хлопотал о ее воспитании, — конечно, оригинально, беспорядочно. Например, держал у себя на заводе англичанина-мастера, еще за старшего большое жалованье платил, а тот путает, ну и напутал! вся каша по его милости заварилась… Но очень был привязан вот к этой молодой особе, учил ее, учил, развивал, читал… Нашелся музыкантик из несчастненьких: Огиньский да Шопен, — ну!.. И в особенности некая мадам Камилль, бывшая подруга одного вот такого, как ты. Дочь у нее взрослая. Как умер ее любезный, ехать им на родину не с чем, да и не к чему; они и свили себе гнездо у ее батюшки; тоже развивали, учили жизни, по горам, по долам, по избам…

— Где они теперь? — спросил Вотяков.

— Пока остались с папашей; все вместе ко мне приедут, — отвечала Катя, встала и обходила комнату.

— Ты озябла? — спросил муж.

— Нет.

— Конечно, мудрено озябнуть… Полюбуйся, Вотяков: ещё образчик изящного вкуса, изобретательности и прочее — для свадебного путешествия стеганый балахон на пуху, собственного фасона… Ну-с, я пожил там, справил дело моему клиенту и затем дал совет — порешить с своими заводами и со всеми затеями, потому что — кто знает, на что еще нарвешься; продать, не мешкая, благо встретился храбрый покупщик, ликвидировать крупненький капитал и ехать с ним, где можно поместить его выгоднее и безопаснее. Он убедился; а я, чтобы самому не возвращаться только с грузом надежд, — я захватил с собой вот залог… Поди сюда, Катя.

Он потянул ее за полу блузы и посадил к себе на колени.

— Ни о чем понятия не имеет. Вот в Питере повеселимся, наделаем нарядов, людей посмотрим, поучимся держаться. Много надо еще поработать…

— Вас нужно, Катерина Васильевна, — произнес, появляясь, рослый лакей в меховом пальто, но в белых перчатках, которыми заменил дорожные.

— Куда? Зачем? — спросил Заборовский.

— Хозяйка…

— Что ей нужно?

— Я есть хочу! — вскричала Катя.

— Вот, я так и знал! Я говорил — переночевать там, в селении, а сюда ехать утром.

— Ничего ты не знаешь, — весело прервала она, — уж все готово. Ведь мы едем целым домом, — обратилась она к Вотякову. — В деревне оставили возок, людей; в кибитке легче… С нами все есть: погребец, складной самовар, — а я и в городе и в деревне запаслась разными разностями… Пусти, Ваня, некогда…

— Хозяйка предлагает внести другой стол, небольшой, — докладывал лакей, — я осмотрел, у них чисто…

— Хорошо, хорошо.

В избе хозяин не слезал с печи; извозчик и провожатые ели из дымящейся чашки; хозяйка угощала их и хвалилась Кате, как разогрелись привезенные хлебы и закуски.

— Жареное-то и застыть не успело; у попа из печки его взяли, — смеялись провожатые. — Затейница барышня! Только сбирался батька заговеться…

— А вы вместо него заговеетесь, — весело отвечала Катя. — Хозяюшка, и окорок тоже вам, угощай гостей.

— Вот покорно благодарим. Одно, что заговенье без выпивки.

— Это уж не прогневайтесь, у нас не водится, — сказала хозяйка.

— На месте будет, как доедем, — прибавила Катя.

— Живо доедем! С фонарями.

— Вот что у них хорошо, — сказал с печки дьячок, — чай они заварили. Дух какой! Московский, надо быть?

— Нет, дедушка, лучше: с Ирбита, с ярмарки, — отвечала Катя, останавливая лакея, который желал нести в "гостиную" сервированный стол, как это делается на сцене. — Вот откушай.

Она налила стакан и, держа его, вспрыгнула по выступам печи.

— Ишь ты, котенок! — вскричал старик, с радостью схватывая подстаканник. — Спасибо, милая!

— На здоровье. И еще налью. А кружечка тебе от меня на память.

— Что ты, что ты…

— Непременно;

— Это она, как покойница Николая Михайловича матушка, — сказала хозяйка, — все, бывало, отдает: "Все здесь ваше; даст бог уедем, все вам после нас останется". Так и говорила: "Даст бог". Все одно в уме держала — уедет, да вот не уехала.

— А хотелось ей отсюда?