— Осторожно, ребята, — предупредил вертолетчик.

В проеме показался еще один пилот, спокойный седой человек; присел на корточки, вытянул руки, подхватил Костылева под мышки, помог втянуть в трюм.

— Я с вами! — выкрикнул Старенков, словно предупреждая возражения пилотов, но возражать никто не собирался, наоборот, седой как-то удивленно, даже странно посмотрел на него, потом холодно усмехнулся. Рогов засуетился, обрывая пуговицы на своем тулупе.

— Подожди, бригадир! Одежку вот возьми, — он наконец распахнул свой ушитый в талии модный тулупец с тусклым замшевым верхом. В таком и на трассу можно ездить, и в городе не стыдно показаться.

Швырнул тулупец в трюм, вскинул руку с плотно сведенными в кулак пальцами — приветствие времен войны с франкистами в Испании. Старенков отмахнулся, скрылся в глуби трюма, где на извлеченных из хвоста носилках лежал беспамятный Костылев.

Вертолет взметелил снег, Рогов вобрал голову в плечи, на уши натянул воротник свитера, руки по самый локоть загнал в глубокие карманы, но с пятака не уходил, ждал до последнего, провожая машину. Вертолет взревел, оторвал колеса от снега, уперся в пятак вонью бензинового смрада, неподвижно огрузнув в воздухе. Потом, задрав одно колесо, резко, косо ушел в морозную белесость, врубился в облако и скрылся в нем. Через минуту превратился в капельнуо точку.

— Все! — прошептал Рогов, оголяя сталь зубов. — Отъездил Костылев свое.

Повернулся и, опустив и без того вислые плечи, побрел к машине — мрачной, тяжелой громаде, покорно ждущей его. Но Рогов этой покорности не ощущал, не чувствовал любви машины к себе, он прищурившимися набрякшими глазами выбирал ровные места в снегу, чтобы не зацепиться унтом за болотную кочку, не растянуться. Подрагивая от холода, машинально издавал тонкие горловые звуки. Нет, о машине он не думал. И вообще ко всем машинам мира никаких чувств, кроме ненависти, он сейчас не питал. И не мог питать.

После полета в Зереново у Людмилы Бородиной на целых два месяца наступило состояние душевного равновесия — и работалось в охотку, и мир, кажется, обрел свои цвета, стал состоять не только из серых и черных тонов, и собственное существование начало казаться ей не просто существованием, а жизнью, настоящей полнокровной жизнью, где все интересно, все в новинку, один день не повторяет другой. На хлопоты Зинки Щеголевой она смотрела с улыбкой. Более того — у нее возникало ощущение нерастраченной душевной щедрости, которую обязательно надо было растратить, и она выплескивала этот запас на Зинку, то доставая для нее дорогую модную помаду, то мохеровую кофту, то еще что-нибудь, стоящее денег. Зинка Щеголева только шалела от этой заботы. Большую радость доставлял Людмиле Андрюшка, хорошим рос парнишка.

Но однажды ей вдруг показалось, что запас приобретенной прочности истощился, и она вошла в некую переломную зону. Зинка Щеголева не переставала удивляться переменчивости своей подруги.

И вот очередной рейс в Зереново. Когда покидали собственный аэродром, небо над областным центром было чистым, как вода в стакане, ни единой замутненности, и в Зеренове погода стояла — только летать да летать, но когда начали сброс высоты — земля сообщила, что закрывает взлетно-посадочную полосу. Оказалось, с востока наползала низкая тучевая гряда, тяжелая, вязкая, уже цепляла за самые коньки домов. Пробить ее — значило бы просто плюхнуться наземь, тогда костей не собрать, и командир Ан‑24 Куренков, чертыхаясь, грозил уйти на пенсию, переквалифицироваться в водителя автобуса, в мороженщика, в контролера кинотеатра, в поливальщика городского катка, в лаборанта вытрезвителя, подкрепляя угрозы тем, что машина его старая, бог один знает, как они еще не совершили вынужденную где-нибудь в таежной глухомани... Так, несолоно хлебавши, развернулись над невидимым Зереновом и полетели обратно.

И тут Людмила ощутила в себе какое-то опустошающее состояние, что возникает после разлуки с человеком, чьим вниманием дорожишь, за чью преданность борешься. Сидя на заднем креслице-откидушке, обычно оставляемом про запас, она думала, что мир устроен так же странно, как и человек. У многих жизненных законов — принцип бутерброда, падающего маслом вниз: когда хочешь что-то сделать, судьба, ее течение выставляет перед тобой барьер, преодолел его — ставит другой, а там и третий, пока не споткнешься и не откажешься от задуманного. Хотела вот вновь повидать засыпанный снегом северный поселок, побродить по нему хотя бы с полчаса, подышать историей, — вон сколько рассказывал в прошлый раз умный хант! — словом, провести беззаботный, лишенный тягот час, да увы... Она вспомнила рослого парня со стеснительной улыбкой, правильное лицо, голубоватую стылость снега... Механически улыбнулась. Все это в прошлом. Говорят, несчастлив тот, кто пытается соединить прошлое с настоящим, а тем более с будущим, мосты не выдерживают напряжения, рушатся, и человек остается у пепелища.

Посмотрела в иллюминатор — внизу, в дымке глубины, проплывало снеговое однообразие, тайга, пугающая своей далекостью, отчужденностью, забытостью. Она почувствовала себя птицей, срезанной на лету «нулем» — крупной волчьей дробью. Опять глянула в иллюминатор, позавидовала — до самой земли чистое небо, никакого тучевого пласта, прикинула, сколько же метров до низа, усмехнулась — много. Задернула кругляш занавеской, постаралась ни о чем больше не думать.

Игорь встретил ее, по обыкновению, хмуро. Неспокойный, нервный, он ходил из комнаты в комнату, засунув руки в карманы брюк. Квартира была хорошо проветрена, крепкий табачный дух исчез. Увидев недоумение на Людмилином лице, пояснил:

— Бросил курить! Точка.

— У врача, что ли, был?

— Вовсе нет. Говорят же ведь, что лучше выпить бутылку водки, чем выкурить одну сигарету. Одна сигарета вредней для организма, чем пятьсот грамм сорокоградусной. Хм‑м. Странно, забыл, как «удивление» пишется? Через «е» или через «и»?

— Через «и».

Она неожиданно поразилась — вон до чего дело дошло. И это называется писатель!

Жестко и трезво спросила себя: а что ты сделала, чтобы помочь ему выкарабкаться из этой трясины? Так же жестко и твердо ответила: все!

Игорь, похоже, почувствовал эту мгновенную перемену.

— Людка, — несколько неуверенно проговорил он.

Людмила со спокойной, рассчитанной до миллиметров холодностью осадила себя, загнала в безвоздушное пространство. А там, известно, отсутствуют резкость, назойливость, мания, тягота. Даже искренность отсутствует.

Игорь тоже уловил переход от холодной жесткости к какой-то неискренней мягкости, но счел это проявлением обычной покорности.

Обычная насмешливость возникла в его глазах. Людмила же увидела вдруг, что глаза у мужа необычно круглые, в красных кольцах. Игорь показался сей разительно схож с голубем, откормленным, потерявшим интерес ко всему, кроме очередной порции еды... Она вспомнила эпизод из детства, когда в крысиный капкан, выставленный в окошке кладовки, угодил голубь. Бордовую крючковатую лапу птицы напрочь перерубила иззубренная скоба. Голубь был худой, ершистый, с колючим рыбьим пером. Было жаль этого заморыша, но делать нечего, переломленная нога висела как плеть, и ее пришлось отрезать ножницами. Людка-Похлебка, такая у нее была кличка, вылечила безногого голубя, ребята сделали ему клюшку-костылик, этакое подобие инвалидного протеза, пернатый долго привыкал к своей новой конечности, потом привык и начал летать, садиться и вспархивать не хуже других своих сородичей, и по земле довольно бодро постукивал протезом. Тот далекий детский голубь стремился к жизни, он выжил благодаря людской помощи и собственной жажде выжить. Как в том голубе нет ничего общего с нынешними сытыми птицами, тучами оседающими на городских площадях, равнодушными ко всему на свете!

И как муж ее не похож на того человека, с которым она связывала свою судьбу четырнадцать лет назад, — то был костлявый, романтический паренек с чистым лицом и жадным, неукротимым прямо-таки стремлением работать, творить что-нибудь полезное. Вот во что превратился романтический мальчик с чистым лицом... Она усмехнулась: «И хором бабушки твердят — как наши годы-то летят». Зинкина присказка. Боже мой, она так любила этого человека, готова была пойти за ним хоть на Северный полюс!