— Так поезжай!

— Зереново это.

— В Зеренове небо закрыто. Ураган. Хороший человек-то хоть? А?

— Ничего. Ладно, Зинуль. Домой поеду, посмотрю, как там мой Андрюшка.

— Ой, Людк! — Зинка вдруг вцепилась руками в ее пальто, прижалась щекой к плечу, высверкнула одним глазом, другой прикрыла плетью волос; какая-то горестная обида, желание лучшей участи отразились в Зинкином взоре, и Людмила отвернулась от нее.

Когда она была дома, коротко затренькал телефон. Людмила подняла тяжелую влажную трубку, притиснула ее вначале к виску, потом сдвинула к уху.

— Люд! — услышала она недалекое Зинкино дыхание. — Зереново открыли. Я заявила тебя в экипаж. Давай скорее!

— Хорошо, Зинка! Я сейчас! — проговорила Людмила в колосничок трубки, внезапно поняв в этот миг, что созданный за многие годы мир, с его привычками, устоями, неблагополучием во имя Андрюшкиного благополучия, рушится, земля распахивается, принимая ее в свои теснины.

Уно Тильк с топаньем ввалился в домик, где остановилась аварийная бригада. Огромный, красноглазый с мороза, сел на лавку, отколупнул от подбородка льдышку, из раздвоины вылущил целую сосульку, поморщился от боли.

— Дела, мужики, хреновые.

— Говори яснее, — потребовал Вдовин.

— Где уж яснее, — Уно дохнул паром. — Скважину нам в короткий срок не задавить. Сложно. И поселок дальше морозить нельзя, за это нас по голове не погладят.

— А если погладят, то так, что зубы выскочат.

— В двух километрах от аварийной скважины есть еще одна. На консервации стоит. Ее надо срочно освоить, перебросить в поселок шлейф, пустить газ. Иначе детишек из Зеренова эвакуировать придется.

— Уно, как быть, если на поселок опять газ с аварийной скважины пойдет?

— Предусмотрено и это. В аэропорту возьмем реактивную установку, будем отгонять газ. А потом, скважина за ночь немного поутихла. Гидратная пробка образовалась. Как селедочный хвост в глотке.

— Па-анятно.

— Но... Скважина сильная, в устье давление около ста атмосфер. Пробку как дважды два выплюнуть может.

— Сбитую колонну совсем срезать будем? Или поднимем и хомут на пробой поставим, а? — не унимался Вдовин.

— Ах, Контий Вилат, Контий Вилат, Коньячок ты наш. — Уно потер озябшие руки. — Значит, хомут твой как пластырь на порез? Хомут уже готовят. Все, мужики! К скважине!

Выскочили из избенки под всполошный вой ветра, гнавшего по снегу колкую поземку, небо было чистым, облака утянуло кверху. У скважины толпилось довольно много незнакомого люда — наверное, местные, поселковцы.

— Как, братва? — издали закричал Вдовин. — Хомутино готов?

Кто-то — не разглядеть кто, ветер высекал искры из глаз, обволакивал слезами — отозвался хмуро:

— Готов, поперек ему в дышло.

— В дышло не принимается.

— Посидишь неделю на мерзлых консервах — не так заговоришь.

— Пробку не вышибло?

— Не. Сидит тычок.

— А кто шлейф от запаски тянуть будет? — Вдовин подбежал к Уно, нырнул ему под локоть, стараясь заглянуть в лицо. — Они или мы?

— Местные будут тянуть. Нам надо эту скважину на ноги ставить.

— Ясно-ть.

— Осторожно, мужики, — предупредил Уно, — кабы скважина не плюнула! Давление-то сотня! На такой струе стоять можно.

— Фонтанирует, сука, — угрюмо пробасил один из поселковцев, мужик с колючими проволочными усами, похожий на таракана.

— Бульдозер прислали?

— Я с бульдозера. Здесь машина, — отозвался угрюмый, — за будкой стоит.

— Движка что-то не слышу.

— Ветер из ушей звук выдувает, вот и не слышишь.

— Искрогасители на выхлопе стоят?

— Стоят.

— Движок задраен?

— Запакован.

— Значит, так. Надо вышку в сторону оттащить. Подцепишь канатом и отволокешь.

— Ну. А далее?

— Дальше скважину очищать будем.

Поваленную вышку зацепили удавкой троса, накинули другой конец на бульдозерный крюк, сам бульдозер, понемногу газуя и пыхая разреженным дымком, сполз на лед Сосьвы, трос натянулся, запел, раскручиваясь и пружиня, гнутые переплетины вышки затрещали, но сама вышка не стронулась ни на миллиметр.

— Примерзла, собака, — сплюнул Уно. — А потом, этот деятель по газам вдарить боится, думает, что в воздух взлетит. Да не взлетишь ты, не дрейфь! — проорал он угрюмому. — Газуй!

Угрюмый, похоже, услышал, трос заскрипел, задзенькал тоненько, но вышка с места не сдвинулась, она намертво вмерзла в снег. Казалось, не было такой силы, которая могла бы отодрать ее от земли.

— Неужто одной машиной не совладаем? Быть того не может. Второго трактора ждать долго. Время идет... Идет время! Каждая минута на счету! — в запале выкрикнул Уно, хрястнул кулаком по поле тулупа. Взвыл ветер, шибанул в лицо мерзлым и колким, как стекло, снежным крошевом. Все разом подняли воротники.

— Вот гад, счас повернет, опять погонит газ на поселок, — проговорил Вдовин.

— Сейчас не страшно, скважина молчит. Хуже, когда она заговорит. Тогда — да-а.

— Газуй! — прокричал Уно.

— Слушай, Уно, — притиснулся к нему Костылев, — трусит он, бульдозерист этот. Баба небось, детишки. Ничего у него не выйдет. Дай я!

Уно посмотрел на Костылева, прикрывшись от ветра лохматым, со свалявшейся в кудельки шерстью воротником, что-то горестное и обиженное почудилось Костылеву в его взгляде. А может, не почудилось, может, так оно и было на самом деле? Еще он уловил жалость и ободрение.

Неожиданно холод ожег Костылева изнутри. Он сглотнул слюну. Неужели Уно боится за него? Боится потому, что не верит? Ему, Ивану Костылеву? Был грех — в аэропорту слабаком оказался, снегом чуть не засыпало.

Поиграл желваками. Нет, он не слабак, он еще докажет, что не из робкого десятка.

— Чего молчишь? — спросил Костылев. — Не веришь мне, что ли? А? Ну это... После случая в аэропорту? Осечка тогда произошла. С кем осечек не бывает? Прокол на десять минут. Как у шофера в водительских правах. Бывает ведь, а?

Уно разлепил белые покусанные губы:

— Ладно, Ваня. Давай! А то в поселке, действительно, детишек эвакуировать начнут. Нам позорно будет, если дело так обернется.

Костылев, круша крепкий, как фанера, наст, ринулся вниз. Вспрыгнул в пробитую бульдозером колею, по мягкому снегу ему было бежать легче — ноги хоть и глубоко, за щиколотку, утопали в крупяной пороше, но сопротивляемость все же была слабой. Вот только сразу дал знать тулуп — он сдавил тисками плечи, пригибая тело к земле, и Костылев вмиг ослаб, задышал часто, горячечно. На бегу он слышал, как Уно давал кому-то поручение, чтобы разыскали Баушкина, — ветер приносил слова с пригорка, сыпал ему прямо в затылок, и они, замороженные, застревали за воротником, в выбоинах швов, в мехе. Потом донесся крик:

— Ваня, будешь тянуть — правь нос бульдозера на пароходы.

Костылев вскинул голову — впаянные в сосьвинский лед кораблики розовели кровью, пьяно приплясывали, раскачивались из стороны в сторону, словно вот так, шеренгой, были подвешены к чему-то пляшущему. Внизу газовая вонь ощущалась сильнее, она ела ноздри, от нее мокрели глаза, першило в горле. Костылеву пришлось выпрыгнуть из колеи: натянутый струной трос мог зашибить, а если лопнет, то и вовсе перерубить пополам, как топором. Он побежал по целине, кромсая наст, снеговую мякоть, раздвигая крошево коленями.

Бульдозер дрожал, словно в падучей, силясь сдвинуть поваленную буровую, но та срослась своей тяжестью с тяжестью земли. Угрюмый, приплюснув свое бледное, нездоровое лицо к заднему стеклу, растерянно хлопал глазами. Костылев засемафорил ему рукой, угрюмый сбросил газ, растворил дверку.

— Чего те?

Костылев, не отвечая, забрался на гусеницу, втиснулся в кабину.

— Уступи рычаги.

Угрюмый подвинулся в угол обвешанной серебром инея кабины, Костылев сел, вытянул ногу, надавил ею тормоз, потом, передвинув торчок скорости на третью, толкнул рукоять газа на всю и тут же сбросил тормоз. Бульдозер рванулся, но вышка не пустила, мотор беспомощно закашлял.