— Свет почему не зажигаешь? — спросил Рогов. — Ослепнешь, Дедусик, тогда бабка тебя назад не возьмет.

Дедок снял с носа очки, с костяным стуком сложил вместе дужки.

— Это с моими-то деньгами не возьмет? Да я ее, шестидесяти годов от роду, разменяю на трех двадцатилетних. Будет знать, как не брать.

— Правильно, — кивнул Рогов. — Чего читаешь? — И без перехода: — Учись, учись! Ученье — свет, а неученых — тьма. Читай, читай, Дедусик, к девяноста годам доцентом станешь.

— А что? Мне б десятка два лет назад передвинуть, я бы в институт поступил. Выгодное это дело.

Дедусик поднялся из-за стола, распахнул полог тулупа, косматого с изнанки, сажево-черного. Обнажился рубчиковый бумажный пиджачок с мятыми лацканами. На пиджачке Костылев увидел вытертую до лоска медаль — какую, не разобрать.

— Познакомься, орденоносец, — сказал Рогов. — Это наш новый шофер.

Дедусик приблизился, протянул теплую, мягкую, как пирожок, ладошку.

— Все зовут меня Дедусиком, а по паспорту как будет, уже и не помню.

— Так уж и не помнишь? — усмехнулся Рогов.

— Не помню, — безмятежным тоном подтвердил Дедусик.

Был он ростом мал, чуть повыше стола, и тощ, легок, словно птица; казалось, взмахни он сейчас руками — и вспарит под облака. Невесомым, неоткормленным было Дедусиково тело.

— Мой напарник, — добавил Рогов, по привычке глядя в сторону. — Машину я забираю, Дедусик. Пробную ездку делать будем.

— Нужное дело, — согласился Дедусик. — Распишись вот тут, у бумаге, — он ткнул пальцем в вощистую гладкую бумагу, разлинованную поперек ровным типографским пунктиром.

Рогов склонился над столиком, Костылев с возникшей вдруг жалостью поглядел на его нечесаный, с неровными, мерзлыми, а теперь оттаивающими кудельками волос, прилипшими к незагорелой пористой шее, затылок, на сутулые, с непрочными костями плечи, подумал, что жизнь у этого человека неспокойная, несложившаяся. Неприкаянный он, этот Рогов.

— Садись в машину. Вон та, с выбитой фарой, наша, — сказал Рогов, не разгибаясь.

Они выехали из барака, вырулили на прикатанный колесами расплюснутый зимник. Рогов сделал перегазовку, потом, резко надавив на тормоз, остановил КрАЗ.

— Переползай к рулю. Посмотрим.

Костылев пролез к рулю, сел в теплую глубокую вдавлину на водительском месте, примерился ногами к педалям сцепления, газа, тормоза, стартера, ощутив при этом некоторую непривычность, неловкость, которая проявляется при знакомстве с новой, неведомой ранее машиной, ощутил также радость, а наряду с ней страдание и боль, будто из него выдрали лоскут плоти, веру в чудо, в то счастливое, главное, что еще ожидает его в жизни. Тоскливо было ему. Рогов не торопил Костылева, он вяло нахохлился, вобрав голову в плечи и упрямо вперив взор в боковину кабины, в исчерченное рисунком мороза стекло. Рисунок был красив и сложен — мороз разбросал по всему полю папоротниковые лапы, брусничные треугольнички, колокольцы иван-да-марьи, поролоновые обрывки мха-ягеля, морошковую завязь, кое-где украсил все это пятилистными точечками цветка земляники. Рогов выпростал руку из кармана, приложил большой палец к папоротниковой лапе, подул на него, грея, проделал пятак-подглядыш, глянул в него. Пятак был мутным, непрозрачным, тогда водитель еще немного покрутил подушечкой пальца. Он был занят собой, Рогов, и совсем не обращал внимания на своего напарника, но, как Костылев чувствовал, одновременно довольно придирчиво следил за всем, что делал человек, сидящий рядом с ним, — ничего не пропускал, следил жестко, обостренно.

Костылев выжал сцепление, потянул торчок скорости на себя, прислушался к тому, как под полом кабины легко сдвинулись хорошо смазанные громоздкие шестерни, упрятанные в коробку, потом мягко надавил на педаль газа. КрАЗ взревел, отталкиваясь, и неуклюже поплыл по земле, над землей, под облаками и над облаками, под звездами, а потом и над самыми звездами; Костылев забыл про Рогова, словно тот, переместившись в другое измерение, перестал для него существовать, он начал чувствовать в себе распирающий счастливый азарт, сопровождающий особо удачные мероприятия.

Бригада Старенкова тянула нитку лупинга — отводного, или, иначе говоря, бокового, отрезка нефтепровода. Лупинг всегда прокладывается рядом с основной ниткой, если на пути встречаются реки, болота, непролазные топкие прогалы в земной тверди. Прокладывается, как правило, на случай аварии: если что стрясется с основной трассой, то нефть в несколько секунд перекроют задвижками и погонят по лупингу. На равнине в степи или в сухой тайге отводов не делают, они ни к чему.

Летом и весной у трассовиков-трубопроводчиков мертвая пора: кругом бездонные трясины, комарье. А чуть солнце подсушит землю, начинаются пожары. Огонь идет и низом и верхом, и нет от него спасения. Летом по рекам, речкам и речушкам бредут баржи, везут трубы, изоляционные материалы, обвязку, автомобили, траншеекопатели, трубогибы, вспомогательные механизмы — летом трассовики пополняют свой парк техникой. Навигация есть навигация. В тайгу летом можно выбираться только по лежневке и то лишь недалеко, держась песчаных грив-пятачков, где сосредоточивают свои стоянки трассовые бригады. Летом трассовые проходки равны нулю, вся работа — зимой, в пятидесятиградусный мороз. Когда твердеют окованные броней болота, только тогда кладут нитки нефтепровода.

Трубы, которые баржи доставляют в навигацию, имеют стандартную длину — двенадцать метров. Три трубы соединяются так называемой поворотной сваркой в одну, получается плеть. КрАЗы с длинными хвостами-прицепами вывозят эти плети на трассу. Там их сваривают в общую нить, но в траншею не опускают, следом за сварщиками идут изоляционники, целая рота, они обмазывают трубы расплавленным битумом, потом обматывают стеклохолстом, потом шесть трубоукладчиков бережно поднимают нить и аккуратно, любовно, с неспешной нежностью опускают в траншею. И только потом в бой вступают бульдозеры; посверкивая ножами-застругами, они идут в атаку на траншею, засыпают, заравнивают ее.

В тайге работа трассовиков узнается издали, она видна даже с самолета, с большой высоты: стоит из пятикилометровой бездны глянуть в иллюминатор, увидеть ровную, будто по линейке проведенную, строчку в таежном однообразии, как в груди сразу теплеет — внизу проходит нефтяная трасса.

Со многим познакомился в первый месяц работы водитель плетевоза Иван Костылев. Научился разбираться в течении таежной жизни, в перипетиях быта, в специфическом своеобразии строительных колонн, отличать монтажника от сварщика по тому, как на нем сидит шапка и какие рукавицы торчат из карманов полушубка-дубленки. Поначалу, правда, путался, но потом все встало на свои места.

Дедусик оказался соседом Старенкова и Костылева по балку, он занимал левую половину, называя ее комнатью: комнать да комнать! Старик приехал на трассу в раннее предзимье, навел у себя в половине жилой порядок, понавесил ситцевых, расписанных под павлиньи перья занавесок, из обрезка «тыщовки» (тыщовками на трассе называют трубы тысячемиллиметрового диаметра) соорудил печушку-жандарма, приварил к ней толстенный броневой поддон, вырезал поддувало, проложил колосники и нагонял в свою «комнать» такого жара, что все трассовики повадились ходить к нему греться, парить кости. Жара в «комнати» стояла банная, как в парилке на верхней полке.

...Надо сказать, что Дедусик привязался к Костылеву; каждый вечер наведывался в его половину или приглашал в свою, в «комнать», — посудачить, испить чаю из бачка; приходил он в неизменном рубчиковом пиджаке, с медалью, усаживался за стол, наливал себе чаю, ржавого от крепости, и, устремив зрачки в блюдце, вытягивал губы, схлебывал кипяток.

— Наработаю тыщ пять, — бормотал Дедусик в минуту откровения, — и айда обратного ходу, к старухе под бок.

Делал паузу, шумно ворочал языком, остужая чай во рту, потом гнал жижку в себя. Он казался многозначным, мудрым. Старенков не обращал на Дедусиково бормотание внимания, Костылев же прислушивался, дельные советы брал на вооружение, безделицу отметал.