В Храме уединенного размышления колонны были красного цвета, а крыша — синяя.

Вчера была желтая, но Аш первый верил своим глазам. И заблудиться он тоже не мог, возвращаясь в город. Храм был тот же самый. Первый обошел его кругом. Он заранее принял меры, чтоб его не узнали. На постоялом дворе, где остановился вчера, обменялся одеждой с погонщиком верблюдов, с которым играл в кости. Надел шляпу с полями, чтобы скрывала лицо. Но узнавать его было некому. Храм был пуст, в зале размышлений — никого. Одинокий плотник вставлял раму в том окне, из которого первый вышиб ее, убегая. Никто его тогда не преследовал.

У входа в храм на ступеньках сидел седой служитель.

— Жив бог, — поприветствовал он первого.

— Радуйся, — отвечал первый.

«Разве вчера эти колонны не были зелеными?» — хотел он спросить, но стоило ли спрашивать об очевидном.

— Те, кто тебе нужен, ушли сегодня, — сказал служитель, — но шесть освященных розог они оставили.

— Давно ли эти колонны стали красными? — спросил первый.

— Сколько я помню свою бороду, они такие, — сказал служитель. — А освященной розги не угодно ли попробовать во радость божию?

87

В тюремных камерах нет кресел и диванов, а то, что есть, называется «нары».

Так думал Эф третий, но оказался неправ. «Нары» — это не то, что в тюрьме, не то, что из досок, не то, что в два этажа. Определяющим признаком является расположение лежанки относительно стенки. Лавка располагается вдоль стены, иначе сказать, — параллельно, а нары поперек, то есть перпендикулярно. Такое расположение позволяет разместить больше узников в тесной камере. Но когда тюрьму строили, на площади не экономили, и в камере были не нары, а три двухэтажных дощатых кровати стояли вдоль стенок. Таким образом, камера могла принять шесть человек, хотя, если поставить вместо кроватей нары, к тому же в три этажа (высота потолков позволяла), в ней можно было бы разместить как минимум человек восемнадцать. Так подсчитал Бе пятый, ему было виднее — сам сидел, было дело, хоть и недолго. Теперь вроде бы пригодился опыт.

— Но то, что я вижу здесь, это по сравнению с тем местом, где я сидел, можно назвать гостиницей, — сказал пятый, глядя на столик посреди комнаты, циновки на полу и отхожее место в угловой нише за ширмой.

Циновки были из тростникового волокна, в красную и зеленую широкую клетку, в те же цвета была раскрашена ширма. Стол из гладких досок, четыре стула с высокими спинками стояли вокруг, а посредине стола — масляная лампа. Из отхожего места слышалось тихое журчание. Третий посмотрел за ширму. Там в желобе струйкой текла вода, проведенная, как было понятно, из какого-то ближнего ручья. Желоб перегораживала заслонка, которая скользила в вертикальных пазах и поднималась за ручку при необходимости слива.

— Не в каждой гостинице встретишь такое внимание к устройству отхожего места, — сказал третий.

— А в окне решетка, — заметил пятый, — поэтому, все-таки, тюрьма.

88

— Скажи, ты пробовал найти смысл во всем этом? — спрашивал Эф третий.

— Почему я? — отвечал Бе пятый.

— Ты ведь человек умственный.

— Не знаю, — сказал пятый, выбрав себе лежанку и располагаясь на ней. — Я привык искать смысл более в поворотах случая, чем в людских поступках. И вот, заметь, камера рассчитана на шесть человек, а четыре места свободны.

— Наверное, не сезон нынче.

— Я думаю, это готовые места для оставшихся четырех наших.

— А я думаю, что кое-кто из этих четырех уже нашел свое место.

— Я все-таки продолжаю считать, что предназначенный нам путь, несмотря на некоторые непонятные и непредсказуемые его извилины, остался, и мы движемся по нему, движимые тем, что выше нашего понимания, к той цели, которая хоть и не соответствует нашему первоначальному представлению, но никуда не исчезла.

— А мне не важно, какой там путь и предназначение. — Третий подошел к окну и стукнул кулаком по решетке. — Если тебя заперли, надо бежать. Здесь, конечно, железные прутья в окнах и стены из камня. Но это не значит, что я не найду способа выбраться. Я бы уже выбрался. — Он нагнулся, достал из сапога нож и, не разгибаясь, метнул. Нож воткнулся в верхний косяк двери и там остался. — Сколько их было, когда нас вели, — двое, четверо? Что я, не ушел бы, имея нож в сапоге? Только не хотелось доводить дело до крови.

— Правильно, — согласился пятый. — И тут есть еще одно соображение. Если тебе оставили этот нож (а можно считать, что тебе его именно оставили, когда не стали обыскивать), значит тебе в некотором смысле доверяют, считают, что ты не будешь использовать это оружие во вред. И это доверие накладывает на тебя определенные обязательства.

— Это еще почему? С какой стати я должен быть обязан чужому разгильдяйству.

— А разве нельзя рассматривать это, как ты говоришь, разгильдяйство, то есть — служебный недосмотр (многократно, между прочим, повторяемый) как преднамеренный жест — знак, означающий то, что тебя не считают преступником, задерживая, и что, соответственно, ожидают, что ты не будешь вести себя как преступник.

— И все-таки, посылая нам этот знак, как они могут рассчитывать, что найдется средь нас умная голова вроде тебя, которая его расшифрует?

— Я думаю, этот знак не нуждается в том, чтобы его расшифровывали, и не умственно должен восприниматься, а душевно. Да ты ведь и сам в глубине своей понял его, не размышляя, и отказался проливать кровь.

— Но когда я хочу бежать отсюда, ничто глубинное мне не мешает.

— Бежать, я думаю, это естественное право узника. И они, вероятно, готовы допустить такую возможность, без этого их добрый жест не имел бы действительной ценности.

— Какой ты, однако, хитроумный, — сказал третий. Он выдернул нож из косяка и, подойдя к наружной стене камеры, постучал рукояткой по стене внизу и по полу вблизи стены. Стена была покрыта штукатуркой, а пол выложен плиткой.

— Какая-то мысль у меня появилась, — сказал он. — Я слышал, что строители гробниц древних правителей заранее прокладывали потайные ходы, по которым могли впоследствии проникнуть в эти подземные сокровищницы и разграбить их. И вот, я подумал — почему нельзя ожидать чего-то такого от строителей тюрьмы. Если бы я строил тюрьму, я очень может быть проложил бы какой-нибудь потайной ход на случай, если самому придется сидеть там.

— Ты тоже хитроумен, — сказал пятый.

— И все-таки, разве не был нами найден этот камень? — сказал третий, продолжая простукивать пол и стенку. — Сомнений нет, что это был он. И что мы в итоге получили? Полный пшик. Забавную штучку, которая оказалась не нужна ни мне, ни тебе.

— Кое-кому все же оказалась нужна, — возразил пятый. — Еще один довод в пользу того, что мы, шестеро, составляем некое единство.

— И готовы к тому, чтобы занять уготованные шесть мест на нарах — так?

— Не нары, — с некоторым раздражением в голосе произнес пятый. — Я ведь объяснял тебе, что нары — это совсем другое.

— Плевать.

— Если помнишь, твой приятель восьмой говорил, что это еще не конец, а он, мне кажется, знает, что говорит. И мне любопытно, какое тут последует продолжение. Кстати, то, что это случилось с нами в том месте, куда нас насильно посадили, тоже о чем-то говорит.

— Мне не нравится быть кроликом, которого сажают и пересаживают, ничего не объясняя, — сказал третий. — И мне не нравится этот восьмой, которого ты назвал моим приятелем. Откуда он знает-то, что он знает? Почему распоряжается? Почему обещает так, словно имеет право? Не получится ли на финише, что мы все для него одного старались, а нам — шиш?

— Если и так, то мне все равно любопытно.

— А мне — нет. Не люблю, когда мной двигают втемную.

— Тогда выбрось свой камень, или отдай. Может, что-нибудь и изменится, — предложил пятый.

Третий не ответил. Он продолжал простукивать плитки пола вдоль наружной стены и, немного не дойдя до правого угла, почувствовал, что звук изменился.