Он сделал все, чтобы меня спасти — но решил не класть голову на плаху ради того, чтобы ведьма смогла уцелеть.

— Я не виновата, — выдохнула я. Голос сделался сиплым и слабым, но его услышали. В голову мне прилетел гнилой помидор, обдавший меня кислой вонью, и кто-то из женщин закричал:

— Да конечно, не виновата!

— Все всё видели! Ты к нему бежала и направляла!

— Спросите Саброру, — сказала я уже громче. — Эту дрянь создала другая ведьма!

Можно подумать, тут кто-то собирался меня слушать! Еще один гнилой помидор ударил меня в плечо, растекся по грязному тряпью, которое когда-то было моей поварской формой. Я выпрямилась — незачем стоять на коленях перед теми, кто собрался меня убить — и обвела взглядом площадь. Все выглядело так, словно меня привели в загон для скотины: вот легкая деревянная оградка, вот ворота, к которым уже подвозят здоровенную клетку… что они придумали?

Кажется, меня решили казнить с выдумкой. Не просто сжечь, а сделать так, чтобы я помучилась.

Я посмотрела по сторонам, пытаясь найти хоть кого-нибудь, кто смотрел бы на меня без ненависти, с сочувствием. Вот Марлен — весь ее вид говорил о том, как она сожалеет о том, что когда-то взяла на работу ведьму. Кажется, ей придется переименовать ресторанчик. Вот Китти, которую я спасла от удушья — на ее красивом личике теперь плясали презрение и гнев. Вот студенты, которые приехали рыбачить, а попали на казнь ведьмы — моя смерть станет для них развлечением, о котором они будут рассказывать родным и друзьям. Вот бургомистр — бледный, угрюмый, словно постоянно задающий себе вопрос: как же так, ну как же так?

— Я не виновата, — прошептала я, глядя ему в лицо. — Я этого не делала.

Бургомистр не отвел взгляда — и ничего не ответил.

Энцо Саброра стоял на балкончике на втором этаже — вся его фигура выражала собой ленивое желание того, чтобы все это поскорее закончилось, и он смог бы снова заняться своими делами. Я знала этот дом: на первом этаже там был центр детского досуга — сюда приводили городскую малышню, если родители были заняты. Люди толпились возле оградки, и краснолицый здоровяк, который по воскресеньям выпивал в «Черничной ведьме» три пинты пива, открыл дверь клетки и стукнул широкой ладонью по прутьям. В клетке зашевелилось что-то лохматое, огромное, и я услышала свирепое хрюканье.

Ноги подкосились, и я упала на мостовую, сбив колени. Из клетки с величавой, поистине королевской неспешностью вышли две свиньи — не те обычные хрюшки, которых осенью забивают на сало, а шерстистые горбатые бестии с изогнутыми клыками, и над столпившимися горожанами, которые желали увидеть мою смерть, сгустилась тишина. Полицейские вскинули ружья, готовясь стрелять, если свиньи кинутся не на ведьму, а на кого-то из горожан.

Вот, значит, как. С выдумкой. Я читала о том, что когда-то ведьм отдавали на съедение особой породе свиней, но и подумать не могла, что однажды это случится со мной. Казалось, от копыт летят искры; от свиней пахло так, что невольно начинало тошнить.

Мне не было страшно. Совсем. Чувство, которое дымилось у меня в душе, не имело никакого отношения к страху — это был какая-то липкая тоска, которая помрачала рассудок. Хотелось сесть, закрыть ладонями голову, и будь, что будет. Свиньи разорвут меня на клочки, ну и пусть.

Свинья, которая стояла справа и была покрупнее, издала хриплое хрюканье. Казалось, я вижу каждую шерстинку на ее горбу, каждую трещинку на клыках.

Я собиралась жить долго и счастливо — и сейчас умру.

Попробовать колдовать? Не получится. Я слишком долго была без сна, слишком долго на меня давили иероглифы. Сейчас я была пустым сосудом — ни крошки магии, ни капельки.

Свинья ударила копытом по камням мостовой и бросилась ко мне. Им хотелось охотиться и пожирать добычу — я чувствовала эту голодную алчность.

Рванула в сторону — вернее, мне так показалось, что рванула, на самом-то деле я заковыляла к памятнику. Попробовать забраться к ногам святого Габриэля, когда-то я неплохо лазала. Деревья, конечно, не гладкий черный мрамор, но можно же попро…

Удар в правый бок вышиб из меня дух — отшвырнул в сторону, прокатил по мостовой. Не знаю, откуда я взяла силы, чтобы поковылять прочь на четвереньках, захлебываясь слезами и задыхаясь от ужаса.

Нет. Нет, пожалуйста, Господи, нет.

Горожане разразились криками восторга. Ведьма должна получить свое, ведьма должна сдохнуть за то, что отняла пятнадцать жизней — а то, что она ни в чем не виновата, не имеет никакого значения. Ведьма должна…

Я задохнулась от взрыва боли в бедре. Свинья, которая забежала слева, ударила меня — влегкую, шутя. Они и правда шутили, забавляясь с добычей, которой некуда было от них убежать.

На мгновение перед глазами мелькнула тьма — и сквозь облако этой тьмы, я увидела, как Саброра слетает с балкона: легко, небрежно, словно танцор или кленовое семечко, подхваченное ветром и плывущее на лентах воздуха. Он опустился передо мной, закрывая меня от свиней, и кто-то из зевак возмущенно закричал, приказывая не портить потеху. Ружья полицейских шевельнулись — они готовы были стрелять.

— Энцо! — ожил бургомистр. Кажется, он понял: казнь ведьмы это дело местное, а вот за смерть столичного инквизитора, пусть и в отставке, ему придется отвечать. — Энцо, дружище, уйди оттуда! Что тебе эта рвань ведьмачая?

— Уйди, столичный! — прорычал кто-то из горожан, кажется, Большой Кроул, который владел яблоневыми садами за Ханибруком. — Она свое заслужила!

В ту же минуту свиньи побежали вперед, решив больше не тратить времени на игры. Я до сих пор не понимаю, как у Саброры это получилось: он словно потек к свиньям, медленно-медленно, одновременно отклоняясь назад под немыслимым углом и раскидывая руки. Сверкнули кинжалы: острые, грубые — первая свинья захлебнулась визгом и стала заваливаться на мостовую, теряя петли кишок из распоротого живота. Вонь поднялась до неба; вторая свинья пробежала еще немного и распласталась на мостовой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Снова сделалось тихо. Саброра растекся по камням, полежал несколько мгновений и поднялся. Обернулся в мою сторону — задыхаясь от страха и боли, еще не веря, что все, кажется, кончилось, и я осталась жива, я подумала:

«Почему ты меня спас?»

«Потому что никогда не убиваю невиновных, — с ироничной усмешкой ответил Саброра. — А ты невиновна, Эрна. И мы это докажем».

В поезд нас буквально внесли на руках. В каком-то смысле это было хорошо. Идти я не могла — при каждом движении все тело наливалось пульсирующей болью, и начинало казаться, что я и в самом деле горю.

— Свинок-то? Свинок-то за что порешил? — сокрушался Большой Кроул. — Они ж еще сала не нагуляли…

— Ты вот что, — говорил бургомистр, держа чековую книжку на весу и торопливо чиркая по ней карандашом. — Ты квартиру продавать хотел? За пять тысяч крон? Вот я тебе пятнадцать даю, только больше тут не появляйся, и дрянь эту с собой забери, раз уж она тебе так прикипела. Все, с богом, валите отсюда оба!

Потом сделалось темно. Я очнулась от того, что кто-то очень осторожно исследовал мой бок, то плавно скользя пальцами по коже, то нажимая так, что перед глазами рассыпались искры. Открыв глаза, я увидела, что лежу на нижней полке в купе. Поезд уже ехал своей дорогой, я понятия не имела, куда направляюсь, и что будет дальше — но это было знакомое чувство. Мне уже приходилось вот так убегать, оставляя позади всю свою прошлую жизнь.

Правда, этого еще не приходилось делать в компании инквизитора — а именно Саброра сейчас задрал мою рубашку и водил ладонями по боку. Заливаясь краской стыда, я хотела было отпрянуть, но не смогла, сил не было.

Тогда я заплакала. На это сил хватило. Что еще мне оставалось, кроме слез?

— Незачем, — с привычной уже усталостью бросил инквизитор. — Ты жива. Ребра я тебе подлатаю.

— Куда мы едем? — спросила я. Перед глазами вновь всплыла яркая картинка: Саброра слетает с балкона и скользит по мостовой между бегущих ко мне свиней. Это было танцем и битвой, это было изящно и смертоносно. Он ведь ненавидит ведьм просто потому, что они живут на свете — как и полагается инквизитору, без своей ненависти они просто не могут жить. Я повидала достаточно инквизиторов, чтобы сделать выводы. Но Саброра меня пожалел. И сейчас лечил мои ребра, хотя мог бы просто свалить меня на пол, словно тюк тряпья.