К тому же арестованный И. Гвоздь, который находился вместе с ним в одной камере, показал, что Мрочковский был недоволен своим арестом, говорил о хорошей жизни в США.

Суд признал Мрочковского виновным и приговорил к 15 годам лишения свободы с конфискацией имущества.

Трудно представить, что чувствовал в этот момент наш великий разведчик-нелегал. Отсидев 9 лет без суда, теперь он должен провести в тюрьме еще полтора десятка лет. К счастью, меньше чем через год приговор в отношении Мрочковского был отменен и дело прекращено. Он вышел на свободу.

Однако вскоре после освобождения его стали преследовать неудачи: Стефан Иосифович упал, сломал бедро, перенес четыре операции, остался калекой. У него стал развиваться атеросклероз, воспаление легких. С этих пор он уже не вставал с постели. Были парализованы органы речи. Но он слышал, понимал, что ему говорят, мог читать.

Жили они в квартире рядом с Драгомиловским химзаводом, где даже и здоровому человеку трудно дышать.

… Генерал Всеволод Соколов снял пальто, отряхнул с воротника дождинки и аккуратно повесил его на вешалку. Он собирался с духом. Что скажет он этому поистине великому разведчику, который без движения, без речи, забытый всеми, лежал в комнате, куда звала Фанни Марковна.

Соколов сделал несколько шагов по прихожей и открыл дверь в спальню…

«Мрочковские были очень взволнованы встречей со мной, — напишет он через несколько дней в докладе на имя начальника ГРУ. — Сам Стефан Иосифович понимал, откуда я, его глаза наполнились слезами. Он брал меня за руку. Она восклицала: “Что же вы так поздно пришли, ведь сейчас он вам уже ничем не может помочь”.

По ее словам, за 11 лет после освобождения Мрочковского никто из нашей службы не пришел и не поинтересовался их делами, здоровьем.

Мне было стыдно…»

Спецпоезд Маршала Советского Союза Климента Ворошилова стоял на запасных путях под Могилевом. Шел седьмой день войны.

Позавчера за Оршей его поезд завернули обратно. Ворошилов ругался, кричал, но железнодорожник стоял на своем. Это был кряжистый, крепкий мужчина, лет пятидесяти, в форменной черной фуражке, куртке. Как оказалось, в Гражданскую войну он служил в Первой конной под началом у Ворошилова.

Своего командира узнал сразу — в гимнастерке, с синими кавалерийскими петлицами, Ворошилов точь-в-точь как на предвоенном портрете, который висит у них в красном уголке рядом с портретом Кагановича.

— Товарищ маршал! Климент Ефремович! — увещевал разбушевавшегося Ворошилова железнодорожник. — Как же я вас пропущу? На следующем перегоне немецкие танки. Мне же никто этого не простит. Ехайте обратно в Оршу.

Ворошилов кипел, но поделать ничего не мог. Железнодорожник прав — немецкие танки перерезали железную дорогу на Минск. И он несолоно хлебавши возвратился в Оршу, а потом в Могилев.

Ворошилов сидел за большим столом, установленном посреди вагона, перебирал телеграммы, которые выучил почти наизусть и слушал Шапошникова.

Борис Михайлович, бледный, больной, лежал здесь же на диване.

22 июня, после немецких ударов, связь со штабом Белорусского особого военного округа была потеряна. Никто толком не мог сказать, что произошло, где находится командующий округом Павлов со своими генералами, что с ними.

Беспокоила Ворошилова и судьба заместителей наркома двух маршалов Бориса Шапошникова и Григория Кулика. Они находились в войсках — первый занимался вопросами строительства укрепрайонов на новой линии обороны, второй — инспектировал войска.

К счастью, вчера к западу от Могилева полковник Хаджи Мамсуров, откомандированный в его распоряжение, отыскал маршала Шапошникова. Вместе с ним был и командарм 1-го ранга Павлов со своим штабом.

Ворошилов поехал сам, забрал Шапошникова и вот теперь слушал горький рассказ Бориса Михайловича. В маршальском вагоне находились также полковники Хаджи Мамсуров и Гай Туманян. Они помогали Ворошилову наводить порядок в войсках, а главное — разворачивали партизанское, диверсионное движение.

Климент Ворошилов опять перебрал телеграммы из Москвы. Ни одной доброй новости. Отступление, бегство, прорыв немцев, окружение… И это по всему советско-германскому фронту. Маршал протянул пачку телеграмм Мамсурову. Тот молча читал, передавал листки Туманяну. Лица полковников темнели.

Маршал вспомнил командующего Дмитрия Павлова, когда тот при их встрече отдавал рапорт. Осунувшийся, постаревший за два дня войны, он тянул ладонь к козырьку. Но ладонь не слушалась хозяина, рука дрожала, пальцы дергались… Что он мог сказать теперь в свое оправдание?

Подбежал испуганный комиссар Фоминых. Фуражка набок, вздернута вверх. Ворошилов заскрипел зубами.

Твою мать… Член военного совета, бездельник… Спишь?

Фоминых лишь промычал что-то невнятное и отчаянно замотал головой.

Тем временем Шапошников закончил свой рассказ, замолчал и повернулся к Ворошилову.

— Н-да… — протянул Климент Ефремович, — наверное, как в старой русской пословице, допустим до Можая, а от Можая — гнать будем.

В вагоне стало тихо. Мамсуров глядел на Туманяна. Как позже будет вспоминать сам Хаджи Джиорович, после этих слов у меня мороз пробежал по коже. Неужто действительно немец до Можая дойдет?

В эту’ минуту в дверь вагона постучали: на пороге стоял командующий округом Дмитрий Григорьевич Павлов. Он приехал доложить обстановку.

Ворошилов кивком головы пригласил его к карте, которая была разложена тут же на столе. Поднялся и Шапошников. Они оба внимательно слушали доклад командующего.

Чем больше говорил Павлов, тем угрюмее становились лица Ворошилова и Шапошникова. Они и без него знали обстановку, но в устах командующего события последних дней прозвучали еще более трагически.

Едва дослушав доклад Павлова, Ворошилов взорвался.

— Помнишь, как ты жалобу на меня написал товарищу Сталину? — вопрошал Ворошилов. — Мол, зажимаю твой рост, не даю двигаться молодым. Да тебе не округ, дивизию доверить нельзя.

Павлов, без кровинки в лице, слушал Климента Ефремовича.

— Простите меня, товарищ маршал, — бормотал он, захлебываясь то ли от слез, то ли от волнения. — Простите дурака… Виноват я перед вами.

Никто не вымолвил ни звука. Только Ворошилов крепко выругался и отошел в другой конец вагона.

Настроение, и без того паршивое, было испорчено вконец.

Павлов уехал. Мамсуров вдруг почувствовал, как душно в вагоне. Он вышел на улицу. Вокруг было темно, и только на западе, по самому горизонту, сколько видел глаз, полыхало зарево пожаров.

Хаджи присел прямо на насыпь рядом с вагоном и смотрел на зарево. Страшно ли ему было в тот момент? Пожалуй, нет. Он ведь понимал, что главное его дело — воевать. Беспокоило другое. Он, как и тысячи советских людей, задавал себе тяжкий вопрос: как это могло случиться? И не находил ответа. Больнее всего, что на этот вопрос, судя по всему, не мог ответить не только он, полковник Мамсуров, но даже прославленный маршал Ворошилов, который еще год назад был наркомом обороны, и маршал Шапошников — вчерашний начальник Генштаба. Уж они-то знали ответы на все вопросы, как казалось вчера. Ан нет.

Все звенели в ушах ворошиловские слова: «Допустим до Можая…» Что это: просто минутная слабость или действительно маршал допускает такое развитие событий?

«Нет, мы скоро его остановим, — отгонял дурные мысли Мамсуров, — ударим так, чтоб неповадно было…» Только чем ударим, Хаджи?

И вправду, ведь у них сегодня самые свежие данные. Он уже неделю мотается с Ворошиловым по фронтовым дорогам и видит, как отступают, бегут наши лучшие дивизии. Сам собирал командиров на этих фронтовых дорогах, ставил им задачи от имени маршала Ворошилова не допустить прорыва танков. В его полевой сумке хранится блокнот с расписками командиров частей о полученной боевой задаче по обороне рубежей западнее Орши, Могилева, Рогачева.