– Ты и так почти все время дома сидишь, работничек, – заводилась было Надежда Петровна, но вспоминала, что сегодня – вторник, и замолкала. Не стоит хороший день портить.
По вторникам она прибирала у соседей, и это были самые счастливые часы в ее скучной и небогатой на события и впечатления пенсионерской жизни.
Соседи с четвертого этажа жили шикарно. Во-первых, втроем, потом и вдвоем в «трешке», то есть спальня у них была, гостиная и кабинет, как раньше в книжках описывали. Во-вторых, четвертый этаж, и три окна из четырех во двор выходят, а двор у них хороший, тихий, весь в яблонях и сирени, так что летом на балконе сидишь, как на даче. У них с Пашкой тоже все окна во двор, но на другой конец, и смотрят аккурат на помойку, прямо из окна можно и мусор выкидывать, точно добросишь. Летом воняет, в пять утра мусоровоз, зараза такая, грохочет. В-третьих, мебель у соседей дорогая, вся импортная, новенькая, не то что у них с Пашкой, стенка семьдесят пятого года, как переехали, купили, так и стоит, а что ей сделается. Еще везде ковры там, портьеры, люстры, вазы всякие, даже и на полу. Цветы, правда, искусственные, эту гадость она не признавала, ну как на кладбище, в самом деле. Но соседке нравилось, а хозяин – барин, известное дело. Опять же если с них пыль вытереть и близко не подходить, сойдут за настоящие. Ну и еды у соседей всякой разной всегда было полным-полно. Сосед мясо сам готовил, и жаркое, и буженину, и котлеты, и отбивные, а уж конфет, рыбы-колбасы всякой, печенья-пирожных – как в магазине! Соседи не запрещали, наоборот, всегда говорили: мол, Надежда, ты целый день прибираешь, крутишься, бери и ешь, что хочешь, не убудет. Ну они и не нахальничала, так, по кусочку, попробовать вкусненького, и незаметно даже. Только кофе всегда в кофеварке варила (зверь-машина, шум и треск на весь дом, как от того мусоровоза, зато запах и вкус – с ее растворимым не сравнишь) и иногда рюмочку позволяла с устатку, но только если среди хозяйских бутылок початая оказывалась.
По вторникам соседи уходили на работу с утра и до вечера, оставляя квартиру в полном и единоличном распоряжении Надежды Петровны. Так что по вторникам она тоже жила шикарно, да еще и деньги ей за это платили, по полторы тыщи за раз! Ну и она сложа руки не сидела, совесть то надо иметь: у нее пыль даже на самых высоких шкафах протерта, и кафель отдраен до блеска, и окна чистые, и белье переглажено, и цветы искусственные, будь они неладны, с мылом вымыты. Соседка-то, фифа такая, руки, видите ли, бережет. А что руки – вон они, за сорок с лишним лет трудового стажа не отвалились, и никакой работы не боятся.
Надежда Петровна предвкушающе вздохнула и нажала кнопку звонка на соседской двери. Фифа уже ушла, она к восьми тридцати по вторникам уходит, а супруг ее без четверти девять, все по расписанию.
На звонок никто не ответил. Надежда Петровна удивилась, но не особенно. Но и на второй звонок никто не отреагировал, и это было странно. Она постучала – безрезультатно. Подумав, Надежда Петровна нагнулась и приложила ухо к замочной скважине. Странно, но ей показалось, что в квартире плачет ребенок. Быть такого не могло, плакать там некому, ребенок давно вырос, уехал в Германию и носа домой не кажет даже по праздникам, но загадка тем более требовала решения, и Надежда Петровна побежала вниз, домой, чтобы взять ключи «от соседей». Лежали они у нее много лет, на всякий случай. Вот он, случай, кажется, и настал.
Минут пять ушло та то, чтобы разобраться с замками, и наконец дверь распахнулась.
– Евгень Германыч! – позвала она. – Вы дома?
Никто не ответил, и кот, ее любимчик, общительный и доброжелательный Тишка, тоже не вышел поздороваться. Это было тем более странно. И тут Надежда Петровна поняла, что за тоненький детский плач она приняла Тишкины подвывания, доносившиеся из-за плотно притворенной двери в гостиную. Охнув, Надежда Петровна пробежала по коридору, распахнула дверь и едва не осела на пороге от страха. Хозяин квартиры лежал, вытянувшись, на полу, и не подавал признаков жизни, рядом сидел Тишка. Увидев Надежду Петровну, он на секунду замолчал, потом совсем по-человечески всхлипнул и опять заплакал.
– Батюшки… – пробормотала Надежда Петровна, но, надо отдать ей должное, быстро взяла себя в руки, и пока вызванная ею «неотложка» добиралась через утренние пробки, она тормошила соседа, гладила по лицу, трясла за руки, говорила какую-то чепуху… он был теплый, стало быть, живой, и надо же было что-то делать. Кот сидел рядом, молчал, смотрел и трясся мелкой дрожью.
– Везет же этим алкашам, – покрутила головой приехавшая врачиха. – Нажрался водки, наглотался снотворного – и ничего, живой. А порядочный человек пойдет на работу, ему сосулька на голову – хлоп, и нет человека, до операционной не довезли.
– Он порядочный! – возмутилась Надежда Петровна. – Он ученый! И альпинист еще! Не пьет он почти! Его насильно отравили!
– Угу. В полиции потом расскажете про своего альпиниста, – не прониклась врачиха. – А сейчас идите соседей зовите, мужиков покрепче, я его вниз на себе не потащу, вот здоровенный какой, весит больше меня.
– А ваш шофер? – заикнулась было Надежда Петровна.
– Он не обязан! Он шофер, а не грузчик! – отрезала врачиха. – Идите, идите! И блистер один мне с собой дайте.
– Что вам дать? – затормозила в дверях Надежда Петровна.
– Упаковку пустую от таблеток, которыми он траванулся. На кухне которые. И бутылку не выкидывайте, не придет в себя, так может в полиции спросят, мало ли. Да идите уже!
Когда «скорая» уехала, Надежда Петровна вернулась в опустевшую квартиру. Остро пахло каким-то лекарством, сигаретным дымом, бедой. Посидела на пуфике в прихожей, обняв такого же растерянного кота. Потом, спохватившись, достала телефон и стала набирать номер жены Евгения Германовича.
– Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети, – сообщила вежливая тетенька и еще повторила не на русском.
– Так она так до вечера вне зоны будет, – рассердилась Надежда Петровна. – Взяли моду выключать. Хоть помри. Ой, прости Господи…
Она вскочила и побежала в гостиную, где на стене висела старинная икона с изображением неизвестного ей святого. Наскоро помолилась за раба божьего Евгения, дай ему Бог выздоровления. Потом побежала на кухню. Конечно, если человек из дома уехал, то прибирать и полы мыть не полагается до завтрашнего дня, а Надежда Петровна верила не только в Бога, но и в сглаз, и в порчу, и в посидеть на дорожку, и в бабу с пустым ведром. Но оставлять разбросанные на столе упаковки от таблеток и засохшее вонючее пятно непонятного происхождения на полу тоже не следовало. Пустую бутылку из-под водки она, как велела врачиха, засунула в полиэтиленовый пакет, прямо как в сериале про прокуроршу. Хотя, конечно, надо признать, дела у соседей творятся странные. За почти тридцать лет, что она тут прибиралась, ничего подобного никогда не случалось.
Вернулась в гостиную, за ней, как привязанный, Тишка. Приоткрыла окно, поставила рядком диванные подушки, свернула плед. Нагнулась, чтобы поднять упавшую на пол бумажную упаковку от одноразового шприца. Заметила край торчащего из-под дивана листка, вытащила. Посмотрела – написано что-то или пустой, можно выбросить. Увидела первые строчки: ««Женя, если ты читаешь это письмо, значит, я так и не решилась тебе сказать… Я должна была, такие вещи полагается говорить в глаза, но не смогла, поэтому я вот так тебе скажу, а ты смотри на мой портрет, будто это я говорю…»
Надежда Петровна послушно подняла голову и посмотрела на портрет, стоявший на пианино. Ишь, волосы то распустила, как молоденькая, зубы скалит, а сама нынче летом пенсию оформила, – привычно осудила соседку и стала читать дальше, водрузив на нос очки Евгения Германовича. «Женя, ты знаешь, что я всегда хотела уехать из страны. Ты был против, я терпела, потому что любила тебя. Это чувство осталось в прошлом. Ты, как обычно, ничего не заметил. Тебе было достаточно того, что ты любишь меня. В общем, я встретила другого человека. У нас общие интересы, он уже давно живет в Израиле, и я уезжаю к нему. Ты всегда готов был на любые жертвы, чтобы исполнить свою мечту – подняться еще на одну гору, будь она неладна. Теперь я исполняю свою. На развод я подам сама. Или подай ты, если считаешь нужным, разумеется, я ничего не собираюсь с тобой делить. Прости меня. Я желаю тебе счастья. Ты очень сильный, ты справишься. Анна. Да, и Лене пока ничего не говори, пожалуйста. У нее через две недели серьезные гастроли и ей не до наших проблем, ты же понимаешь. Потом я сама ей скажу».
