– Уважаемые пассажиры! Начинается регистрация билетов на рейс ЮТ шестьдесят пять девятнадцать Екатеринбург-Стамбул, стойки регистрации восемнадцать, девятнадцать и двадцать, терминал А. Уважаемые пассажиры…

Анна Иосифовна вздохнула, приподнялась на цыпочки и чмокнула мужа в щеку. Он хотел обнять, но она отстранилась и, опустив голову, принялась трогать указательным пальцем пуговицу на его рубашке, третья сверху как раз была на уровне ее лица.

Евгений Германович с высоты своего немаленького роста полюбовался на рыжую макушку, выждал приличную для обиженной стороны паузу и проявил великодушие:

– Да ладно уж, поезжай. Чай оно не в первый раз, проживу. Скайп нам в помощь.

Но натирание пуговицы продолжалось, поэтому Евгений Германович перешел ко второму пункту:

– Ань, ну ладно, подстриглась и подстриглась. Отрастут. За месяц как раз и отрастут. Вернешься и будешь хвостики завязывать.

Представив супругу с двумя недлинными, торчащими в разные стороны рыжими хвостиками, он хмыкнул – с нее станется.

Пуговицу поскребли ногтем, из чего Евгений Германович привычно сделал вывод, что список прегрешений неожиданным отъездом и новой прической не ограничивается.

– Что еще? Рыжик, я больше ничего придумать не могу, скажи уже словами, а то мне возиться, пришивать. Ты как маленькая…

Впрочем, подумал он, она и есть маленькая, ни на каких каблуках ему до подбородка не достает. И привычно растрогался:

– Рыжик, перестань! Я заранее на все согласен. Да-да-да. Все?

Жена наконец подняла голову, и он удивился: в глазах стояли злые слезы, одно движение ресниц – и прольются прозрачными дорожками.

– Я тебя просила не провожать! Просила?! Как всегда, не послушал, лишь бы все по-своему сделать!

– А чемодан? – растерялся он в ответ на ее злость. – Он же тяжелее тебя!

– Пофиг! – отрезала супруга, в трудные моменты жизни легко переходившая к лексике, которую категорически запрещала своим студентам в музыкальном училище. – В общем, так. Я с тобой поговорить хотела, но не смогла, потому что…

Слезы все-таки пролились, и она резким злым движением смахнула их куда-то к ушам – новые длинные серьги удивленно звякнули.

– Аня… Возьми платок… – совсем растерялся Евгений Германович и полез в карман. – Потом скажешь, ведь не конец света.

– Вот именно конец света как раз хорошо встречать в Иерусалиме, поближе к раздаче, – съязвила Анна.

Теперь она смотрела ему в лицо. Глаза были темные, даже зрачков не видно, блестящие, уже сухие.

– Я. Написала. Тебе. Письмо, – раздельно, будто диктуя, сказала она. – На пианино. Придешь – прочитаешь.

– Разрешите идти? – Евгений Германович рассердился и поэтому слегка согнулся, наклонил голову набок и изобразил почтительное ожидание. Он совершенно не понимал, что нашло на жену. Сто раз он ее провожал в аэропорту и никогда она не устраивала таких странных сцен. Хотя, надо сказать, она в последнее время вообще вела себя странно, и главное – ничего не объясняла.

– Иди. Давно пора, – неожиданно усталым голосом сказала Анна Иосифовна. – И мне давно пора.

Она повернулась, толкнула чемодан на колесиках с такой силой, что он уехал вперед, и через пару секунд скрылась за раздвижными стеклянными дверями с надписью «Пункт пропуска».

Весьма удивленный таким поворотом событий, Евгений Германович взъерошил волосы на макушке, посмотрел по сторонам, покачался с носков на пятки, но так и не придя в результате этих манипуляций ни к какому выводу, отправился к выходу. Чудны дела твои, Господи.

Да, он еще на табло посмотрел – шестнадцать сорок две, пятое августа, понедельник, температура плюс двадцать один градус. Удачно получилось, ведь не всегда человек точно знает, во сколько и при какой температуре воздуха заканчивается его жизнь.

На пороге Евгения Германовича встретил кот. Кота звали по-разному. Хозяин – всегда Тихоном или Тишкой, самое то для приличного кота. Хозяйка по-разному, под хорошее настроение или при гостях говорила – Кот или Эйтыидисюда. А если что не по ней, такое бывало гораздо чаще, то звала Тихоном Хренниковым или Заберисвоегоидиота. Длинновато, конечно, зато сразу понятно, чего следует ожидать. А также то, что Анна Иосифовна терпеть не могла данного кота и творчество его тезки композитора Хренникова. Кот с композитором лично знаком не был, но товарищу по несчастью сочувствовал, хозяйке платил высокомерным презрением и ни на одну из четырех кличек принципиально не отзывался. Ждал, когда хозяин позовет – Тишка, мол, ну иди сюда, не слышишь, что ли? Слышу, бегу, вот он я, мр-р-ряу, тебе подставить ушко или спинку? Чеши на здоровье, не жалко.

Для встречи любимого хозяина был предусмотрен ритуал, которым оба никогда не пренебрегали: кот в два прыжка взбирался Евгению Германовичу на плечи, терся об щеку и изучал принесенные с улицы запахи, будто новости в свежей газете просматривал. Хозяин терпеливо ждал, потом говорил – хороший, хороший зверь, осторожно спускал на пол и гладил по выгнутой пушистой спине. Хозяйка при этом всегда фыркала и говорила – какая гадость, вечно у тебя шерсть на одежде. Иногда кот пытался представить себе, что будет, если он вот так взберется на плечи хозяйке, тут то ему и одного прыжка хватит, невысоко. И тоже фыркал, потому что он с юмором был кот, понимающий.

На этот раз от хозяина пахло как всегда – туалетной водой и хозяйкиными духами (зачем, ну зачем они это делают?!), машиной, улицей, был еще запах незнакомый, не уличный, и еще… Кот принюхался – да, запах беспокойства. Порядочные коты всегда умеют определять чувства по запаху. Страх, радость, тревога, скука, злость… принюхивайся, не ленись, и всегда будешь в курсе происходящего.

– Хороший, хороший зверь, – пробормотал Евгений Германович, спустил кота на пол и погладил вскользь, безответственно.

Кот дернул спиной и пошел в комнату, всем своим видом показывая, что не больно то и хотелось.

– Нам тут с тобой письмо оставили, представляешь, Тихон? – бормотал хозяин, разуваясь и пристраивая на вешалку жилет со множеством карманов. – Теряюсь в догадках. И вела она себя как-то странно, заплакала даже…

– Поду-умаешь, – совсем не заинтересовался кот. – Она вечно то поет, то злится, то Эйтыидисюда, то Тихон-Хренников-пошел-отсюда, вот отлично на самом деле, когда ее дома нет.

– На пианино, сказала… – продолжал хозяин, проходя в гостиную. – Нет ничего. Ты не брал? Ладно, ладно. Что ты выдумала, а?

Это он обращался к портрету хозяйки, который стоял на пианино – ничего так, рыжая, волосы длиннющие, как облако вокруг лица. Пушистая, короче говоря.

Евгений Германович, пожав плечами, осторожно открыл крышку пианино. Точно, на клавиатуре лежал свернутый вчетверо листок бумаги.

– «Женя, если ты читаешь это письмо, значит, я так и не решилась тебе сказать…» Ну давай, говори, я слушаю, – согласился Евгений Германович. – «Я должна была, такие вещи полагается говорить в глаза, но не смогла, поэтому я вот так тебе скажу, а ты смотри на мой портрет, будто это я говорю…» Черт, тут неразборчиво, да еще и перечёркано все! Очки мои где?

Кот подошел поближе и почувствовал, что тревожный запах стал сильнее, уже и в воздухе пахло неприятностями. Уйти бы на кухню и наконец спокойно поесть, раз хозяин вернулся, а хозяйки нет, и стало быть, все отлично, но нехорошо его бросать, мало ли что.

Но что было написано дальше, кот так и не узнал, потому что хозяин стал читать про себя. Раз, второй, третий. Потом выпустил листок из рук, и он красивым зигзагом упорхнул на пол и спрятался под диван. Будь кот помоложе, он бы за листком непременно погнался бы и разодрал бы его на мелкие кусочки, потому что все, все, что упало, по вечной кошачьей привилегии считается законной добычей. Но кот был уже взрослым, солидным. Поэтому он сунулся под диван, потрогал листок лапой, осторожно понюхал и дернул ушами, потому что от листка остро и резко пахло бедой.