Цыганка-цветочница в пышном шифоновом платье цвета резеды подошла к столу, положила перед Дэвидом несколько тугих букетиков бузины и молча протянула руку. Он отодвинул цветы и велел ей уходить. Она застыла на месте, молча, словно усталая лошадь, довольная передышкой, и продолжала тянуть руку. Если бы они не обращали на нее внимания, она бы так и простояла всю ночь.

– Ради всего святого! – неожиданно вспылил Дэвид и сунул ей несколько леев, после чего застенчиво, с иронической улыбкой пододвинул цветы к Гарриет.

В парке стемнело. В начале лета его освещали, но, когда Париж пал, фонари выключили и больше не включали. Лодки стягивались к кафе, которое напоминало светящийся остров. Несмотря на всю непритязательность этого заведения, у него были свои правила. Сюда не пускали лиц в крестьянской одежде, но зато им дозволялось нанимать дешевые старые лодки. Остановившись на самом краю круга света, лодочники с завистливым уважением наблюдали за посетителями в городских нарядах.

– И тогда премьер-министр говорит: «Вот отчет, но его нельзя показывать герру Дорфу, понимаете?» Секретарь пишет на отчете: «Не показывать герру Дорфу». Дверь открывается, и входит герр Дорф. Секретарь прижимает отчет к груди. Он скорее умрет, чем расстанется с ним! Но что же говорит премьер-министр? «Нет, – говорит он, – надо показать отчет Дорфу. Я всегда играю в открытую».

Гай расхохотался, и тут лодочники поняли, что перед ними иностранцы. Такой шанс нельзя было упускать. Взявшись за весла, они подплыли поближе. Один из них начал выделывать простенькие акробатические трюки, после чего кое-как встал на руки. Остальные нетерпеливо наблюдали за англичанами. Когда с акробатикой было покончено, они запели печальную песенку, после чего стали застенчиво просить подаяния. Гарриет единственная видела это представление и бросила им несколько монет. Они еще покрутились неподалеку, надеясь на добавку, но не осмеливаясь просить, после чего наконец уплыли.

Разговор перешел на дело Дракера. Именно Кляйн разузнал для Гая то немногое, что удалось выяснить об исчезновении Саши Дракера. Пока его расспрашивали о суде, он гримасничал, отвечая, что его не слишком интересует этот Дракер, который «хорошо жил, а теперь ему уже не так хорошо».

– Немцы защитят его? – спросил Гай.

Кляйн покачал головой.

– Он вел дела с Германией, – заметил Кларенс. – Не расценят ли этот суд как жест, направленный против Германии?

Кляйн рассмеялся.

– Может, и жест, да только не против Германии. Они пытаются показать, что Румыния по-прежнему свободная страна. Румыны не боятся привлечь богатого банкира к ответу на глазах у всего мира. К тому же суд отвлекает людей. Они уже не думают о Бессарабии. Но что с того немцам? Дракер им уже не нужен. Ах, госпожа Прингаль! – Он наклонился к ней, и розовый свет окрасил его щеку. – Я был прав, не так ли? Я же говорил, что если вы останетесь, то увидите всё самое интересное. Всё чаще приходится откупаться от Германии едой. Поверьте мне, придет день, и это, – он указал на блюдца с овечьим сыром и оливками, которые подали с вином, – будет настоящим пиром. На ваших глазах вершится история, госпожа Прингаль! Останьтесь – и вы увидите, как умирает страна.

– А вы сами останетесь? – спросила она.

Он снова рассмеялся – возможно, смех был для него единственным возможным ответом на происходящее в жизни; но ей впервые пришло в голову, что, возможно, это смех человека не вполне психически здорового.

– Вы можете здесь остаться? – серьезно спросил Дэвид. – Это безопасно?

Кляйн пожал плечами.

– Сомневаюсь. Прежние министры говорили мне: «Кляйн, ты еврей и жулик, сведи-ка нам бюджет» – и шутили со мной. Но новые люди уже не шутят. Когда я стану не нужен им, что со мной сделают?

– Вам бывает страшно? – спросила Гарриет.

– Постоянно, – рассмеялся Кляйн, взял Гарриет за руку и уставился на нее. – Возможно, вам не следует задерживаться тут слишком надолго.

Час спустя Кларенс всё еще сидел с ними, хотя после своей реплики при обсуждении суда над Дракером больше не произнес ни слова. Когда они покинули кафе, он пропустил Гая, Дэвида и Кляйна вперед и задержался, надеясь, что Гарриет пойдет рядом с ним. Они почти не виделись с тех пор, как на вечеринке в честь постановки «Троила и Крессиды» он предложил ей вместе вернуться в Англию, а она не восприняла его всерьез. Теперь, судя по всему, с дружбой было покончено, и тут оказалось, что Гарриет ее недостает. Пока все говорили наперебой, она обычно молчала: в отличие от Гая, она не любила выступать на публике. Однако наедине с кем-то она охотно разговаривала, а поскольку сама в детстве пережила развод родителей, то невольно сочувствовала Кларенсу, детство которого было ужасным. Ей не хотелось разделять его недоверие к миру. Она дразнила его, высмеивала, но вместе с тем симпатизировала ему. Теперь же чувствовала, что он обратил свое недоверие против нее. Кларенс винил ее в том, что она поощряла его, а потом отвергла. Возможно, так и было. Они молча прошли под каштанами, обходя крестьян, которые устроились здесь на ночь, и повернули на дорожку под благоухающими деревьями. Прохладный влажный воздух расцвечивали ароматы невидимых цветов.

Чтобы разговорить Кларенса, она спросила, много ли у него работы, хотя знала, что ее крайне мало.

– Нет, – мрачно ответил он и надолго умолк. – Я вообще не знаю, что здесь делаю. С самого Дюнкерка Бюро словно замерло. Инчкейпу всё равно, конечно. Он мало этим занимался. Что нам было пропагандировать, кроме эвакуации с Нормандских островов и потери Европы?

Он горько рассмеялся.

– А как поляки?

– Практически все уехали. Я сам лишил себя работы.

– Так почему бы вам не вернуться в университет? Гаю нужна помощь.

Кларенс вздохнул. Она легко могла представить выражение виноватой тоски на его лице.

– Ненавижу преподавать. А со студентами мне скучно до зевоты.

– Так что вы будете делать?

– Не знаю. Попробую заняться дешифровкой в Миссии.

– Я думала, вы презираете Миссию и всех ее сотрудников.

– Надо же чем-то заняться.

Шагая по узкой дорожке, Кларенс старательно выдерживал дистанцию между ними, неубедительно изображая отчуждение. Гарриет так хотелось отвлечься хоть чем-то, что она готова была первой сделать шаг навстречу, однако она сдержалась. Такой романтик, как он, никогда не удовлетворился бы банальной дружбой, которую единственную она могла ему предложить.

Они подходили к воротам. С дороги уже доносился шум. Кларенс замедлил шаг. Теперь, когда он наконец заговорил, ему не хотелось покидать безопасное пристанище и выходить на улицу, где все вечно толкаются и перебивают.

Он вновь вздохнул, повторил: «Не знаю!» – и принялся блуждать по метафизическим эмпиреям, где обитали самобичевание и самоуничижение.

– Насколько проще, должно быть, живется, если в человеке есть та крохотная мелочь, которая делает его скорее маниакальным, нежели депрессивным!

– Вы думаете, всё дело в химии?

– Разве нет? Что мы такое, как не простое сочетание элементов?

– Нечто большее, на мой взгляд.

Не желая оставлять частную тему ради общей, он продолжал:

– Правда кроется в том, что я всю жизнь чем-то недоволен. От этого я и умру. Впрочем, я уже умираю. Когда уходит желание жить – это начало смерти.

– Все мы умираем, – нетерпеливо бросила Гарриет.

– Некоторые очень даже живы – посмотрите хотя бы на Гая.

Они оба взглянули на Гая, белая рубашка которого мелькала где-то впереди. До них донесся его голос. Он оседлал любимого конька: страдания крестьян, страдания всего мира. Страдания, которые продолжатся и после того, как не станет самого Гая, подумала Гарриет. Услышав слово «Россия», она улыбнулась.

Кларенс тоже услышал его и неодобрительно спросил, словно раньше никогда не думал об этом:

– А откуда вообще у него такая любовь к России?

– Видимо, ему нужно во что-то верить. Отец его был старомодным радикалом. Гая вырастили свободомыслящим, но темперамент у него религиозный. Поэтому он верит в Россию. Очередной домик для детей где-то в голубом небе.