– Другая?

– Мы живем ради высшей цели. А она упивается только своими воспоминаниями, переживаниями и вообще не хочет жить. Разве можно спасти человека, который не хочет жить?! Андрей тоже погибнет.

Я постарался не выдать своего напряжения.

– Какой Андрей?

– Смешно – все её жалеют. А она бессовестно пользуется этим.

– Андрей тоже её жалел?

– Ну не влюбился же он в неё. Если бы вы увидели его и её, вы бы сразу это поняли.

– Мне говорили, что она красивая.

– Не знаю, что вы имеете в виду. Я признаю только внутреннюю красоту, духовную. Если её нет, все остальное оболочка, химера. Как он этого не понимает!

– Кто?

– Вениамин Сергеевич. Стал писать только её портреты. И связь сразу оборвалась.

– С вами?

– С Космосом! Космос – это высшая духовность. А в ней этой духовности, извините, как на дне помойки. Может, и была когда-нибудь, а сейчас одна грязь.

– Зачем тогда она сюда пришла?

– Спасаться. От себя самой.

– Уже хорошо.

– Только надолго её не хватило. Двух месяцев не выдержала. Пошла к исповеди и вместо того, чтобы в своих грехах покаяться, стала кричать, что ни в чем не виновата. Бога стала в несправедливости упрекать. Представляете? Ужас! Если бы не Андрей Павлович, вообще неизвестно, чем бы это все закончилось. Монахи её вывести хотели, а она вырвалась – и на хоры. Чуть оттуда вниз головой не кинулась.

– Вы говорите, Андрей её спас…

– Он её, кажется, знал раньше. Закричал: Лена, подожди, я с тобой! Она замешкалась посмотреть на него, тут её и удержали. Хотя, я думаю, лучше было бы…

– Вы знаете, что у неё муж и сын погибли в авиакатастрофе?

– Это с каждым может случиться. Она, как только его увидела, так и сникла вся. А он её на руки подхватил и унес. Вениамин, когда узнал об этом, напился до беспамятства. Я ему так и сказала: этим все и должно было кончиться.

– Чем?

– И ты, говорю, из-за неё дар свой потерял, и Андрей Павлович погибнет. Знаете, что он мне ответил?

– Нет, конечно.

– Сказал, что это не гибель, а спасение. Представляете? Полная потеря контакта!

– Вы сказали – Андрей… Андрей Павлович её унес. А дальше?

– Пошли с ней к отцу Иоанну. Не знаю, о чем они там целый час говорили, только вышла она, не буду врать, спокойная. Даже улыбалась. А через неделю они собрались и на попутке подались куда-то.

– С Андреем?

– Ну не со мной же. Я как увидела, двумя руками перекрестилась. Думала, очнется он теперь. Говорю – уехала твоя Дева непорочная. Не пора ли и нам? Знаете, что он мне ответил?

– Даже не догадываюсь.

– Я, говорит, её здесь дожидаться буду. Теперь только вы можете помочь.

– Чем?

– Мне товарищ из вашей съемочной группы сказал, что вы можете в вашей передаче показать его картины.

– Допустим. А что дальше?

– Отзывы потрясенных телезрителей. Он очнется, поймет, что своим искусством спасает тысячи заблудших разумов. Когда я впервые увидела его «Торсионную мистерию», у меня словно пелена с глаз упала. Я сразу все поняла. Вы тоже все поймете…

– Поздно, к сожалению.

– Что вы имеете в виду?

– Вчера он сжег все свои картины.

– Все?! – Она с ужасом смотрела на меня.

– Все, – немного поколебавшись, подтвердил я.

Утром мы уезжали. Катер медленно отходил от берега, взбудоражив и замутив винтом темную прибрежную воду. Гриша снимал открывающуюся с реки панораму монастыря.

Катер еще не очень далеко отошел от берега, когда в кадре появился скачущий на коне мальчишка.

– Э-э-э-эй! – кричал он высоким пронзительным голосом. – Журналюги! Венька в церкву вошел!

– Чего он орет? – выглянул из рубки Дубовой. – Нам, что ли?

– Отличный кадр! – не отрываясь от визира, сказал Гриша.

– А-а-а-а… – неразборчиво кричал мальчишка, то исчезая, то появляясь за прибрежными кустами.

Я представил себе лицо Вениамина, стоявшего перед иконой Спасителя. Колеблющийся теплый свет свечей словно разгладил и смягчил жесткие испитые черты его лица, из глаз исчезли страх и недоверие. Он чуть слышно шептал молитву, которую распевно подхватил одинокий женский голос и словно понес её вверх – сначала к солнечным лучам, пробившимся сквозь прорези купола, затем все выше и выше, над собором, над монастырем, над облаками…

Самолет прорвался сквозь пелену облаков, и внизу открылась бескрайняя панорама гор и тайги. Это был Алтай.

Как видение иного, совершенно отличного от нашего повседневного мира, стоит продлить этот полуфантастический пролет мимо заснеженных вершин, над лентами стремительных бурных рек, внутри глубоких, стиснутых непроходимыми скалами ущелий, над гладью неподвижного, похожего на огромное зеркало озера, в котором отражаются облака, бездонное небо, прибрежная тайга…

Тревожный горловой напев шаманского камлания сначала возникает издалека на этом пролете, как бы приоткрывая не то душу, не то далекое и все еще неведомое прошлое этого до сих пор таинственного и до сих пор прекрасного уголка Земли. Напев становится все громче, ближе, отчетливее. В нем звучат то тревожные, то молящие ноты, то нечеловеческая тоска, то дикая отчаянная радость и одновременно парализующий страх, который овладевает человеком при встрече с неведомым…

Задыхаясь, обливаясь потом, мы поднимались по крутому склону по пояс в диком луговом разнотравье. На плече я тащил штатив. Поотстав, еле передвигал ноги Гриша с телекамерой.

Открывшееся нашим глазам небольшое плато заканчивалось у самой кромки ледника. Посредине его горел большой костер. Бездымное пламя было почти неразличимо в ярких лучах закатного солнца. И только фигура шамана за костром, поднявшего над головой бубен, искаженная потоками горячего воздуха, дрожавшая, переламывающаяся, казалось плывшая в невесомом замедленном движении, не касаясь земли, выдавала жар пылавшего огня. Несколько неподвижных фигур в белом сидели полукругом в десятке метров от костра. Шаман опустил бубен, потрясая им, низко согнулся и, словно крадучись, пошел, все убыстряя шаги, вокруг костра. Мы видели его то отчетливо и ярко, то его фигура почти растворялась в воздухе, скраденная заметавшимся пламенем.

Гриша, припав к визиру, забыл и про усталость, и про заливавший лицо пот. Я пытался разглядеть лица сидящих, но они были неразличимы. Все они не отводили глаз от фигуры шамана, все разом вздрагивали от его резких гортанных криков.

– Узнать бы, что здесь происходит? – прошептал я Грише. Тот не отрывался от камеры – зрелище было живописным, ярким, необыкновенным.

– Юрпет Саол вводит посвященных в состояние «повышенного сознания», – услышал я рядом над головой негромкий голос.

Вздрогнув, я оглянулся, поднял голову. На небольшом каменном уступе, в густой тени которого, за прикрытием развала камней расположились мы с Гришей, в позе лотоса сидел Андрей. На нем была такая же, как на остальных, длинная белая рубаха, вокруг лба, охватывая волосы, повязана зеленая лента.

– А ты почему не с ними? – в полной растерянности задал я нелепый вопрос.

– Вам лучше уйти отсюда, – не глядя на нас и не меняя выражения лица, сказал Андрей. – Спускайтесь, я вас догоню.

Гриша умоляюще смотрел на меня.

– Потрясающий режим. Несколько минут, пока солнце не село. Лучшие кадры в моей жизни.

– Снимай, – сказал я и снова посмотрел на Андрея.

Его губы не шевелились, но я отчетливо слышал его голос:

– Бесполезно. Изображения не будет. Юрпет не хочет. Если вы сейчас же не уйдете, будете наказаны. Уходите.

– Будем ждать на тропе, – сказал я. – Без тебя не уйдем.

Андрей чуть заметно склонил голову.

По крутой тропе вдоль водопада мы спустились к озеру. Андрей подошел к вытащенной на берег лодке, легко столкнул её на воду.

– Со мной или будете ждать свой катер?

– С тобой, конечно.