– Четыре попытки делал. Все равно кричит. И не пускает. В первый раз даже во двор войти не мог. Пришлось тут обосновываться.

– А зачем? – опередив мой вопрос, спросил Гриша.

– Что «зачем»?

– Зачем тебе надо туда войти?

– Скорбь и теснота в душе. Избавиться хочу.

– Говорят, если искренне покаяться, Бог любой грех простит.

– Бог простит, я простить не могу. Не Бог меня в храм не пускает, сам не могу. Страшно.

– Понятно, – сказал Дубовой. – Чистосердечное признание вину смягчает, но не уменьшает. Вот лично у меня сомнение – зачем ты тележку за собой каждый раз через силу тащишь? Может, у тебя там взрывчатка? Для окончательного избавления от мирских и прочих дел. Среди сотрудников монастыря тоже недоумение. Я бы даже сказал – недоверие по поводу такого твоего поведения.

– Картины там мои. Как только примирения с самим собой достигну, там, прямо перед храмом, сожгу их все.

– Не обижайся, но, по-моему, глупо, – не выдержал я. – При чем тут картины?

– Заменил истину Божию ложью. Поклонялся и служил тварям неведомым, больным сознанием созданным…

– Крепенько тебя закодировали, – хмыкнул Дубовой. – Нормальными словами говорить разучился.

– А зачем показуху устраивать? – простодушно сказал Гриша. – Решил сжечь, сожги. А ты вроде как торгуешься – простите, тогда сожгу.

Повисла долгая напряженная пауза. Вениамин сидел, низко опустив голову. Слышно было только потрескивание дров в костре да далекий лай собак в поселке.

– Включай! – вдруг сказал Вениамин, не поднимая головы.

– Что включать? – не понял Гриша.

– Камеру включай! – срывающимся голосом закричал Вениамин и вскочил на ноги. – Пусть все видят! Не откупаюсь, а отрекаюсь! Прах отрясаю! Правильно ты сказал – Господь все видит. Я сюда самое лучшее привез, надеялся – простят, пожалеют, потому что видел то, чего другие не видят. Не простили! Правильно! Себя жалел. Гордыня поперек стояла. Мне тут один сочувствующий монашек шепнул, как дьявола изгонять.

Вениамин поднял правую руку и прохрипел:

– Заклинаю тебя, дьяволе, Господнем словом и делом!

Пламя костра взметнулось кверху, осыпав нас искрами. Вениамин кинулся к тележке, стал лихорадочно развязывать веревки, срывать брезент. Не переставая, бормотал:

– Словом и делом… Словом и делом…

Гриша, уловив мое согласие, торопливо распаковывал камеру. Освещения последних красок догорающего заката для съемки явно не хватало – я подбросил в костер охапку сухих сучьев. А Вениамин уже тащил к огню первые картины. Я почти не успевал разглядеть их жадно пожираемое пламенем содержание. Только много позже, во время монтажа, мы останавливали стремительно сменяющие друг друга кадры летящих в огонь картин, и тогда, иногда с трудом, а иногда отчетливо и ярко, видели обрывки фантастического, ирреального мира, созданного больным воображением Вениамина…

И вдруг все замерло. Вениамин стоял, прижав к груди последний холст. Неистовое его возбуждение внезапно погасло. Во всей фигуре, позе, глазах чувствовались усталость и опустошение.

– Все, – сказал он. – Проклинаю и отрекаюсь! Только не от неё. Если от неё, то лучше совсем не жить.

– Покажи, – попросил Гриша.

Вениамин медленно, словно нехотя, повернул к нам раму с портретом. Я наконец увидел лицо той, от которой он не хотел отречься, даже теряя навеки надежду на спасение.

– Слушай, – тихо сказал Гриша, опуская камеру и поворачиваясь ко мне. – Ведь это Ленка. Она, да?

Я молча кивнул.

В единственном номере поселковой гостиницы стояло десятка полтора кроватей. Но сейчас в нем никого, кроме нас, не было. Гриша, отвернувшись к стене, спал. Я сидел у колченогой тумбочки, набрасывая текст очередного репортажа. Дубовой пытался связаться по сотовому с Ольгой. Наконец это ему удалось.

– Ольга Юрьевна, – Дубовой. Нет, мы еще при монастыре. Кое-что прояснилось. Доберемся до Томска, оттуда вылетаем на Алтай. Уверен. Не стопроцентно, но уверен. У нас просьба – сведения и возможный видеоматериал о Елене Елагиной… Борис? – Он покосился на меня. – По-моему, ему стало интересно.

– Передайте, пусть не удивляется присланному материалу. Он в десятку, – сказал я.

– Передает, чтобы вы не удивлялись присланному материалу.

Дубовой переключил сотовый на громкую связь.

– Почему я должна удивляться? – спросила Ольга, и Дубовой протянул мне трубку.

– Не берусь утверждать, но я, кажется, понял, почему Андрей уехал отсюда.

– Зачем вам нужны материалы о Елагиной? – спросила Ольга. – Насколько я знаю, она не то сошла с ума, не то запила по-черному. Что ты хочешь из этого раскрутить?

– Еще не знаю. Сегодня вечером встречаюсь с человеком, который, кажется, что-то знает.

– Не ошибаешься?

– Думаю, что нет.

– Ладно. И не перебирай с философией. Слишком много рассуждений о Боге. Это скучно.

– Мы только идем по следу.

– Кстати, не забудь проследить ту девочку, Таню, кажется… Ушла она в монастырь или нет? Зрители звонят, интересуются.

– Мне самому это интересно.

– Работайте. Материалы о Ленке получите в Горно-Алтайске.

Она отключилась. Я отдал сотовый Дубовому.

– Думаешь, придет? – не открывая глаз, спросил Гриша.

– Уверен, – сказал я.

– А я – нет, – хмуро пробурчал Дубовой. – Она, по-моему, тоже с прибабахом. И вообще… Надоел мне и монастырь этот, и вся эта мистика.

– А мы вас и не держим, – отпарировал я. – Вполне способны справиться самостоятельно. Гриша, как ты считаешь?

– Запросто, – сказал Гриша.

– Не дождетесь, – буркнул Дубовой.

– Вы должны помочь мне спасти его, – безапелляционно заявила женщина, едва переступив порог нашего номера.

– Лариса Ивановна? – спросил я, поднимаясь ей навстречу.

Она задержалась в дверях, близоруко вглядываясь в нас, потом так же безапелляционно заявила:

– Буду разговаривать только с руководителем. Остальные пусть покинут помещение.

Судя по всему, она была уверена, что помещение покинем мы с Гришей. Когда Дубовой и Гриша нехотя вышли, женщина подошла ко мне почти вплотную и сказала:

– Я знаю все, что вас интересует.

– Очень хорошо, – сказал я. – Садитесь. Разговор, судя по всему, будет долгий.

– С чего вы решили? – с капризными нотками в голосе спросила она и, подумав, села. Я сел напротив.

– Как человек искусства, вы меня поймете. Правда, вы еще так молоды. Представляете, он меня даже видеть не хочет.

– Вениамин?

– Надеюсь, вы не будете возражать, что он – гений!

– И вы хотите, чтобы мы помогли его спасти?

– Убедите его, что он погибнет, если останется в этом проклятом месте, в этом монастыре.

– Он убежден, что погибнет, если уйдет отсюда.

– Вот видите – он полностью потерял контакт!

– С кем?

– С Космическим Разумом.

– С Богом?

– Ваш Бог только одна из его многочисленных ипостасей.

– Я, конечно, не разбираюсь, но, может, этот Разум его и спасет. У него наверняка больше возможностей, чем у нас.

– Конечно, больше. Если бы не эта гадина, проститутка, алкашка!

– О ком вы?

– Никогда не прощу себе. Не прощу, не прощу, не прощу! – Она несколько раз ударила рукой по столу.

Я понял, что вопросов лучше не задавать, и только молча смотрел на неё.

– Сама привела её к нему. Помочь хотела. Прикинулась такой беспомощной, несчастной, говорила, что жить не хочет.

– Какое-нибудь несчастье?

– Несчастье должно закалять человека, а не превращать его… во что превратилась она. У меня тоже сплошные несчастья. Как видите, прекрасно себя чувствую.

– Рад за вас.

– Высшее сострадание должно быть равным ко всем. Сначала он прекрасно это понимал, пока не появилась она. Ему, видите ли, стало жалко именно её.

– Разве это плохо?

– Когда ты стоишь на высшей ступени, не должно ни любить, ни ненавидеть. Иначе рискуешь окончательно заблудиться и все потерять. Когда она убежала сюда, он все бросил и кинулся за ней. Неужели так трудно было понять, что это бессмысленно. Она – другая.