– В чем дело? – спросила сиделка.

– Я…

Но Нейт не смог ответить. Отстранив сиделку, он быстро спустился по узкой лестнице, пересек ненавистный дом и выбежал на улицу.

На глазах у Рикерта его вырвало на заросшую сорняками клумбу.

– Это называется посмертная миоклония, – сказала Мэри Бассет.

Нейт сидел на бампере своего старенького «Чероки». Во рту у него стоял кислый вкус рвоты, сердце по-прежнему выбивало барабанную дробь по грудине.

Сиделка стояла, скрестив руки на груди.

– Иногда после прекращения жизненных процессов в теле происходит спазм или судороги, что может сопровождаться выдохом. Звук… жуткий. Впервые я услышала его в медицинском училище, когда первый раз реанимировала больного, и до сих пор не могу этого забыть.

Рикерт стоял поблизости, с отрешенным любопытством слушая разговор.

– Но отец ведь умер, правильно? – выдохнул Нейт. – Как давно?

– Час назад.

– Эти судороги могут произойти через такой большой срок после… – Он решил воспользоваться эвфемизмом сиделки: – «Прекращения жизненных процессов»?

Та пожала плечами:

– На моем опыте такого не случалось, но биология – штука непостижимая.

– Но это еще не все, – продолжал Нейт. – Я видел его, отца, стоящего в углу. Его, но в то же время не его. Что-то вроде призрака.

Лицо Мэри стало печальным, сочувствующим.

– В таких видениях нет ничего необычного. Вы испытали значительный стресс. Если вам будет легче думать, что вы видели душу отца, пусть будет так. Если вы предпочитаете считать, что это была галлюцинация, тоже хорошо. – Она попыталась улыбнуться. – Тут неправильных ответов нет и не может быть.

– Ладно, – кивнул Нейт. «Просто галлюцинация», – подумал он. – Спасибо.

Сиделка повернулась к юристу:

– Я выбросила все лекарства и подготовила свидетельство о смерти. Если хотите, могу связаться с похоронной службой.

– Будьте добры, – сказал Рикерт.

Мэри Бассет еще раз выразила Нейту сочувствие, попрощалась с ним и уехала.

– Будете на похоронах? – спросил поверенный.

– Для меня похороны уже состоялись.

– Хорошо. Я займусь делом о наследстве. Да, если вам интересно, у завещания нет распорядителя.

– Мне неинтересно.

Какое-то время Рикерт просто стоял, молчаливый, словно деревья в этот жаркий безветренный августовский день.

– Как вы собираетесь поступить с домом? – наконец спросил он. – Продать его и заплатить налог с прибыли? У вас все равно кое-что останется.

– Я пригласил клининговую компанию. Она наведет здесь порядок, продаст все, что не вделано намертво. А через неделю после этого… – Нейт не мог поверить в то, что действительно произнес следующие слова: – Наша семья переедет сюда.

– Я удивлен.

– А уж я-то как удивлен, мистер Рикерт! Уж я-то как удивлен!

Животные не любили заходить в тоннель.

Они не сообщали это друг другу – в прямом смысле. У них нет общего языка, позволяющего общаться представителям разных видов, хотя, разумеется, со своими собратьями они общаться могут – писком и чириканьем, блеянием и мычанием. Но никогда никакому животному не нужно было говорить другому животному: «Не ходи туда!» Они это и так понимали. Об этом предостерегали их шерсть и перья. Об этом пела их кровь.

Животные знали, что этот тоннель – не просто тоннель. Это место насквозь пропахло страхом – темная пустота, тонкое место, мембрана, сквозь которую проникал мрак, истинный мрак, и животные это чувствовали, они чуяли этот запах. Животные также понимали, что дело не только в тоннеле, но и во всей окрестной земле, – однако тоннель являлся центром. Посему, хотя животные не могли полностью избегать окрестностей, они очень мудро обходили стороной хотя бы тоннель.

Но сегодня одно живое существо – человек, один из этих неуклюжих, неловких приматов, практически лишенных волосяного покрова, – вошел туда. Забежал. Самец. Люди часто заходили в этот тоннель. Как выяснилось, люди очень глупы. Бегают, хотя никто за ними не гонится.

Однако иногда глупость людей оборачивалась благом для животных. Этот человек-самец, забежавший под длинный бетонный свод и устремившийся в темноту, что-то держал в руке, как это частенько бывает с людьми.

Еду.

Орешки, семечки и сушеные фрукты. Он бежал лениво, жуя и хрустя.

Чавк-чавк.

Хрусть-хрусть.

И затем, что также частенько делают люди, он уронил часть того, что ел. Люди – существа расточительные. Жутко безразличные к окружающему миру, они с пренебрежительной легкостью выбрасывают самые разные вещи. Еду, мусор и сокровища в равной степени.

Белка знала, что заходить в тоннель нельзя. Это была непреложная правда.

Но правдой было также то, что наступила осень.

А с осенью пришли холода.

Скоро станет еще холоднее и наступит зима – весь мир превратится в пустыню снега, льда и пронизывающего ветра. Белки выживают зимой благодаря тому, что осенью их охватывает непреодолимое стремление запасать и прятать еду. Если они видят что-то съестное… Они запрограммированы любой ценой завладеть этим, а потом припрятать в деревьях, под камнями, в ямках, выкопанных лихорадочно работающими лапками.

И вот здесь, прямо здесь, в тоннеле, была еда.

Отличнейшая, желанная еда.

Поэтому наша белка сделала то, что делают все белки, даже когда на них на полной скорости несется машина, – отправилась за едой.

Белка осторожно забралась в тоннель, в темноту. Сначала она двигалась медленно, затем быстрыми рывками. Россыпь семечек, орехов и сухофруктов была прямо впереди. Вот уже всего в десяти шагах. В девяти. В восьми. Белка уже буквально чувствовала вкус еды.

Но темнота тоннеля словно стала более зловещей. И более черной. Белка остановилась. Внезапно шерсть на ней встала дыбом – предостережение. В тонком слуховом канале животного возник пронзительный звук. Тени завибрировали, затем резко двинулись, словно на белку упало что-то тяжелое.

Но ведь белка была уже близко, так близко к еде…

Поэтому она осторожно двинулась дальше. Не обращая внимания на гнетущее чувство внутри, которое белке хотелось списать просто на голод.

Ближе. Еще ближе.

Белка протянула лапку к первому ореху. Засунула его себе в рот, готовая отправить за щеку…

И тут звон в ушах стал невыносимым, будто в мозг вонзили острую иглу. Белка забилась в судорогах, упала на спину и покатилась, беспомощно размахивая хвостом и перебирая лапками. Она издала звук – отчаянный писк, родившийся в глубине глотки, перешедший в пронзительный вопль.

Вскоре белка затихла. Она могла лишь лежать на брюхе, что есть силы прижимаясь всем телом к твердой земле. Надеясь унять этот резкий звук, раздирающий уши. У нее задрожала голова. Две струйки крови вырвались из ноздрей, сквозь зубы поползла кровавая пена. Брюхо разбухло и лопнуло, словно треснувшее яйцо, все внутренние органы вывалились наружу с такой силой, что тело зверька приподнялось на маленькой горке собственных внутренностей.

Белка еще оставалась живой и успела увидеть, как воздух вокруг искривился, а тени затянулись тугим узлом. На сводах тоннеля заплясали электрические разряды, затем из мрака вырвалась призрачная молния.

И там, впечатанный в этот мир подобно образу на сетчатке, был человек. Тоже самец, но уже другой, не тот, что легкомысленно забежал в тоннель всего несколько минут назад. У этого лицо было покрыто шрамами, словно ему пришлось схватиться со страшным зверем, с демоном. И, словно у этого самого демона, один глаз человека-самца, глаз странного цвета, устроившийся в рваном рубце шрама, светился и менял краски, как преломленный призмой свет.

Потом человек-самец перешагнул через белку и ушел прочь.

За животным пришли мрак и смерть. Оно резко исторгло из себя жидкости, внезапно сбросило всю шерсть, с шипением выпустило воздух. Белка умерла, но это был еще не конец. Не совсем конец. Ибо вскоре она обнаружила, что просачивается в трещины, сквозь темноту, в туман.