Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Однако же, — возразил стряпчий, — не может быть, чтобы вы этого не знали. Городская новость! Новость сегодняшнего утра!

Я решался сказать ему:

— Кажется, я ее знаю.

Стряпчий взглянул за меня.

— Вы! Неужто! Скажите же в таком случае, какого вы о ней мнения?!

— Какой вы любопытный! — сказал я.

— Почему же любопытный? — возразил стряпчий. — У каждого свое политическое убеждение. Я слишком уважаю вас, чтобы не допускать в вас своего мнения. Что до меня, я совершенно согласен с восстановлением национальной гвардии. Я был сержантом в нашем квартале, я это, право, очень приятно.

Я прервал его:

— Я никак не думал, что вы говорите об этой новости.

— А то о какой же? Про какую же новость вы мне сказали?..

— Я говорил вам о другой новости, которая сегодня занимает весь город!

Дурак меня не понял; я возбудил в нем любопытство.

— Другая новость? Да от кого же вы могли узнать. Что это такое? Скажите пожалуйста!.. Не знаете ли вы, господин аббат? Может быть, до вас она дошла еще прежде… Сделайте милость, скажите, что же? В чем дело? Я страстный охотник до новостей, я рассказываю их президенту, и это его забавляет!

И наговорил кучу пустяков! То обращался он к пастору, то ко мне, а я отвечал ему, только и пожимая плечами.

— Да о чем же выдумаете? — спросил он меня.

— Думаю о том, что сегодня вечером перестану думать.

— А а! вот что! Ну, я вам, скажу, вы очень печальны. Господин Кастен разговаривал.

Потом он продолжал после минутного молчания:

— Я сопровождал и г. Папавуана. На нем была надета его выдровая фуражка и он курил сигару. Ларошельские молодцы говорили между собой, не все же говорили.

Опять помолчал.

— Угорелые! полоумные! С каким презрением они на всех посматривали. Но что до вас касается, молодой человек, то я нахожу, что вы очень задумчивы.

— Молодой человек! — возразил я. — Да я постарше вас! Потому что с каждой четвертью часа я старею целым годом.

Он быстро обернулся, несколько минут смотрел на меня с недоумевающим удивленьем, потом тяжело засмеялся.

— Полно вам шутить! Ну можно ли, чтобы вы были старше меня? Я гожусь вам в дедушки.

— Я не намерен смеяться! — отвечал я ему серьезно.

Он открыл табакерку.

— Ну полноте, не сердитесь. Понюхайте табачку и помиримся.

— Не бойтесь моей досады! Мне недолго досадовать.

В эту минуту от толчка кареты его табакерка ударилась об разделявшую нас проволочную сетку и открытая упала за под к ногам жандарма.

— Проклятая решетка! — вскричал стряпчий.

Потом оборотился ко мне:

— Не несчастный ли я человек? Весь табак просыпал!

— Я теряю больше вас! — отвечал я с улыбкой.

Он попробовал подобрать табак, ворча при этом: «Больше меня… легко сказать, а каково мне ехать до Парижа без табаку! Просто горе!»

Пастор сказал ему несколько слов в утешение, и, может быть и я ошибся — но мне показалось, что это было продолжение тех увещаний, которые он сначала обращал ко мне. Мало-помалу стряпчий и пастор затеяли разговор; я предоставил им говорить, а себе — думать.

Когда мы подъезжали к заставе, мне показалось, что городской шум сильней обыкновенного.

Карета на минуту остановилась у таможенной рогатки: в нее заглянули городские досмотрщики. Если бы вели на бойню быка или барана, за них заплатили бы установленную пошлину в пользу города, но человеческую голову пропускают беспошлинно. Мы проехали.

Миновав бульвар, карета помчалась по старым извилистым улицам предместья Сен-Марсо и Сите, которые разбегаются по разным направленьям, как тропинка в муравейнике. Стук колес по мостовой этих улиц был так скор и гулок, что заглушил самый городской шум. Выглядывая из окна и заметил, что толпы прохожих останавливаясь смотрят в карету, дети бегут за ней. Я заметил еще, на перекрестках, оборванных старух и стариков поодиночке, а где и попарно, держащих в руке пачки печатных листков; и прохожие разбирали их нарасхват, вырывая друг у друга…

Часы палаты пробили девятого половину, в ту минуту когда мы въезжали во двор Консьержери. Ледяной холод оковал меня, когда я взглянул на большую лестницу, черную часовню, мрачные будки. Когда остановилась карета, я подумал, что вместе с ней остановится во мне и биение сердца.

Я собрал все свои силы… Ворота отворились с быстротой молнии: я вышел и подвижного каземата, и большими шагами прошел мимо двух рядов солдат… Уже и здесь стояла толпа на проходе!

XXIII.

Проходя до обширным галереям палаты правосудия, я воображал себя почти свободным; но твердость; и спокойствие покинули меня, когда предо мной опять явились низенькие двери, потайные лестницы, мрачные своды, темные коридоры, по которым ходят одни только приговаривающие — или — приговоренные к смерти.

Стряпчий следом шел за мной. Пастор уехал, обещая возвратиться через два часа: у него были свои дела.

Меня довели до кабинета директора, которому стряпчий сдал меня. Это был размен. Директор попросил его подождать минуту, говоря, что, ему сейчас дадут еще дичинки, для препровождения в Бисетр, в карете. Речь шла вероятно о сегодняшнем приговоренном, который вечером ляжет спать на едва помятую мною охапку соломы.

— Хорошо, — отвечал стряпчий директору, — я подожду минутку; мы заодно напишем оба отношения! И прекрасно.

Меня в ожидании ввели в небольшую комнату, смежную с директорским кабинетом. Дверь, разумеется, крепко на крепко замкнули.

Не знаю, о чем я думал, и долго ли был тут, как грубый хохот, раздавшийся у самого уха, пробудил меня от задумчивости.

Я поднял глаза и вздрогнул. Я был не один в комнате: со мною был еще человек, мужчина лет пятидесяти пяти, среднего роста, сутуловатый, с морщиноватым лицом, седоватыми волосами, с серыми косыми глазами, с ядовитой улыбкой на лице; грязный, в лохмотьях, отвратительный.

Я и не заметил, как дверь отворилась, выплюнула его и снова захлопнулась. Если бы так же смерть могла подкрасться ко мне!

Несколько минут мы посматривали друг на друга, он, продолжая хохотать — с хохотом, напоминавшим мне предсмертный колоколец умирающего; я — с удивлением и испугом.

— Кто вы? — сказал я наконец.

— Смешной вопрос! — отвечал он. Я — свежинка.

— Это что же такое: свежинка?

Мой вопрос усилил его веселость.

— Это значит, отвечал он сквозь смех, что через шесть недель кум запрячет в корзинку мою сорбонну, точно также как твой чурок — через шесть часов. Эге! понял теперь?[1]

Действительно, я побледнел и волоса дыбом встали у меня на голове! Это был вновь приговоренной к смерти, которого ожидали в Бисетре, мой преемник.

Он продолжал:

— Ты еще что хочешь звать? Вот тебе, пожалуй, вся моя история. Я сын ловкого штукаря; жаль только; что Шарло[2] в один прекрасный день повязал ему галстук. В те времена еще вдовушка в ходу была. Шести лет я остался круглым сиротой: летом я кувыркался колесом на проезжих дорогах, чтобы выманить у проезжавших грош, другой; а зимой босиком в разорванных штанах бегал по замерзлой грязи, свистя в посинелые кулаки. Девяти лет — пустил в ход своих косых[3], при случае очищал яму[4], плел шелуху[5]. Десяти лет я уже был мастаком[6]. Потом свел знакомства; и семнадцати лет был скрипуном[7], делал взломы в бочках[8], подделывал вертунов[9]: Меня и поймали; так как я был уже на возрасте, то и сослали в гребную флотилию[10]. Каторга — штука тяжелая: спишь на голых досках, пьешь чистую воду, ешь черный хлеб, таскаешь за собой ядро, в котором нет проку; солнцем тебя печет да палками жарят. Да сверх того, башку выстругают, а у меня были славные, русые волосы! Чорт их побери! отжил! лет отбарабанил, и минуло мне тридцать два. Дали мне в одно прекрасное утро паспорт и шестьдесят шесть франков, заработанных на галерах, по шестнадцати часов в сутки, по тридцати дней в месяц, по двенадцати месяцев в год. Все равно, я, с моими шестидесяти шестью франками, задумал остепениться, и под моими лохмотьями забилось, сердце. Черт бы побрал мой распроклятый паспорт, он был желтый с подписью: был на галерах. Его следовало показывать всюду, куда бы я ни прибыл на жительство, и каждое восемь дней предъявлять мэру той деревни, где мне велели гнить.[11] Славная рекомендация! Галерник, каторжник! Меня чуждались как пугала, дети бегали от меня, двери перед носом захлопывали. Никто не давал работы. Деньги мои я проел; а жить надобно чем-нибудь. Я протягивал к людям мои здоровые руки, прося работы, меня выталкивали в шею. Я брался работать поденно за пятнадцать, за десять, за пять су. Нет! что тут станешь делать? Раз, я был голоден и вышиб стекло в булочной, схватил хлеб, а меня схватил булочник. К хлебу я и не прикасался, но за это меня присудили на вечные галеры, да еще на плече каленым железом три буквы выжгли — хочешь, покажу. Это на судейском диалекте зовется: вторичным поползновением. И так я опять покатил на обратный[12], опять в Тулон, и на этот раз под зеленую шапку[13]. Надобно было улизнуть. Для этого следовало прокопать три стены, распилить две цепи — а у меня был гвоздь. Я — дал тягу. Выпалили из пушки… потому что нам, как римским кардиналам, почет: и в красное платье одевают и стреляют из пушек, когда мы уходим со двора. Пожгли они порох по-пустому. На этот раз я был, правда, без желтого билета, но за то и без денег. Повстречался с приятелями, которые подобно мне срок выслужили, либо сеть прогрызли. Их голова предложил мне вступить в их компанию, а они смолу варили[14]. Я согласился, и чтобы жить, стал убивать: то нападали мы на дилижанс, то на почтовой брик, то на конного гуртовщика. Деньги обирали; карету или гурты пускали на все четыре стороны, а убитых хоронили под деревом, причем старались, чтоб ноги из-под земли не торчали; потом плясали на могиле, чтобы притоптать землю, чтобы кто не заметил, что она изрыта. Так я и состарелся, сидя на стороже в кустах, проводя ночи под открытым небом; бродя из лесу в лес… хоть и жутко, да за то свободен, и сам себе господин. Но всему есть конец — дело известное. Раз ночью веревочники[15] захватили нас. Мой товарищи разбежались, а я, как самая старая крыса, попался в когти котов в трёхугольных шляпах. Приволокли меня сюда. Я уже прошел по всем ступенькам, кроме одной. Теперь мне, что платок утащить, что человека убить — все одно, накажут одинаково, ради совокупности, отдадут косарю[16]. Мое следственное дело не долго тянулось. Да и хорошо, потому что уж я стареть начал и ни к чему до годен. Отец мой женился на вдовушке[17], а я поступаю в монастырь на Плачевную гору[18]. Вот тебе, дружище, и вся моя история.

вернуться

1

Слова эти объяснены в главе V.

вернуться

2

Палач.

вернуться

3

Руки.

вернуться

4

Карман.

вернуться

5

Крал шинели.

вернуться

6

Мазуриком.

вернуться

7

Мошенник.

вернуться

8

Лавки и магазины.

вернуться

9

Ключи.

вернуться

10

На галеры.

вернуться

11

Жить.

вернуться

12

Вторично на галеры.

вернуться

13

Приговоренный на всегда.

вернуться

14

Убивали на больших дорогах.

вернуться

15

Жандармы.

вернуться

16

Палач.

вернуться

17

Был повешен.

вернуться

18

Умру на гильотине.

8
{"b":"812895","o":1}