Сознание снова меркнет, и сквозь наступающее забытье Тахиров призывает смерть. Он не стал бы роптать на нее. Наоборот, она показалась бы ему избавительницей.

Взрывная волна отбросила Гарахана, ударив головой о край окопа. Когда сознание вернулось к нему, он увидел Тахирова, бегущего по траншее, и застонал, не в силах даже крикнуть, но если бы он даже и крикнул, этот крик не был бы никем услышан. А потом в траншею посыпались немцы в белых халатах и с автоматами в руках, и Гарахан снова потерял сознание. Он успел только подумать, что даже перед смертью ничего не боится. Пусть стреляют в него, если хотят…

Сколько он так лежал, он не знал. Когда слух вернулся к нему, стрельба уже прекратилась. Немцы деловито бегали по траншее, громко переговариваясь. Еще немного, подумал Гарахан, еще немного потерпеть, и они уйдут… и в этот момент он застонал от мучительной боли: немецкий автоматчик, пробегая мимо, наступил ему на руку…

Сейчас это будет. Нажмет пальцем на спуск. Прощай, жизнь.

Гарахан стоял, шатаясь. Прямо в грудь ему уперлось дуло автомата. Потом оно дернулось, и он понял, что это означает: иди, иди туда…

И он пошел.

Он шел, как в тумане, оступался, падал и поднимался снова. Он ничего не чувствовал. Он даже не думал о том, что остался в живых. Все равно сейчас расстреляют. Его привели в просторный блиндаж. За столом сидел офицер в черной эсэсовской форме. Он поднял глаза. Он смотрел на Гарахана, как на муху. На его лице не отразилось никаких чувств. Он что-то сказал конвоиру и вышел. «Сейчас, — подумал Гарахан. — Сейчас будут пытать». Но ведь он ничего не знает. Лучше бы застрелили сразу. Лучше бы он умер, не приходя в сознание. А теперь…

Вошел элегантный офицер, но не в черной, а в зеленой форме. Долгим, внимательным взглядом посмотрел на Гарахана. Коротко сказал что-то конвойному. Тот четко повернулся и вышел, не взглянув на пленного.

В душе Гарахана шевельнулась сумасшедшая надежда. А вдруг не расстреляют. Да, да, это может быть. Он смотрел на зеленого. Культурный человек. В очках, золотая оправа. Неужели он будет бить?

Офицер не спускал с него глаз.

— Итак, — сказал он. — Итак… имя… фамилия… звание…

От неожиданности у Гарахана чуть не остановилось дыхание. Зеленый офицер говорил по-туркменски! Не чисто, конечно, но Гарахан его прекрасно понимал.

— Гарахан Мурзебаев… ефрейтор.

— Прекрасно… прекрасно, — мурлыкал офицер, одобрительно качая головой. — Значит, Гарахан Мурзебаев, ты решил, что самое лучшее для туркмена — это убивать немецких солдат. Да?

— Нет! Нет, господин офицер, я не убивал. Я… целился мимо…

— О! Даже так. Значит, ты не большевик, нет?

— Конечно нет, господин офицер. Мой отец ненавидел большевиков, и они посадили его в тюрьму.

— Даже так? Что ж, это еще лучше. Значит, ты не питаешь к нам ненависти? А может быть, ты искал способ, как перейти на нашу сторону? — Голос офицера вдруг стал жестким. — Не ври мне, Мурзебаев. Ты повинен в смерти многих отборных солдат фюрера. Ты взят в плен с оружием в руках. Да за одно только это ты заслуживаешь расстрела. А теперь хитришь и думаешь обмануть меня. Но меня обмануть невозможно, запомни.

— Я… я притворился мертвым, господин офицер. Я вас не обманываю. И вообще… я говорю… я буду говорить только правду.

— Ну, это уже лучше. Если хочешь получить какие-то шансы на жизнь, ты должен будешь очень постараться. Очень, понял? А теперь, что ты можешь рассказать о старшем сержанте, вашем командире? Или он тоже, по-твоему, ненавидел большевиков?

— Его зовут Айдогды Тахиров. Мы с ним из одного аула. Но мы всегда враждовали. Он даже грозился меня убить.

— Ну-ну. Дальше…

И Гарахан торопливо стал рассказывать все, что он мог сейчас припомнить. Он видел, как немцы несли потерявшего сознание Тахирова. Значит, он для чего-то им нужен. Только бы этот офицер выслушал его…

— Значит, ты утверждаешь, что именно этот сержант давал клятву у знамени от имени всей бригады? А ты случайно не придумал все это, а?

— Клянусь жизнью, господин офицер!

На этот раз офицер взглянул на него почти благосклонно.

— Клянешься своей жизнью? Это очень правильно. Почаще думай о своей жизни, Мурзебаев, и тогда… может быть… — Он вызвал конвойного и сказал ему по-немецки: — Увести!

— Из Ашхабада приехал специальный корреспондент, — сказал капитан Сарыбеков, обращаясь к комбату Шияхметову. — Ему нужен материал о героизме наших бойцов. Можете показать ему нашу последнюю боевую сводку. Это был бы прекрасный материал — наше отделение разгромило целую роту эсэсовцев, которые оставили на поле боя сорок девять трупов. Да… прекрасный мог бы выйти материал… если бы не пятно… которое все портит. Так что лучше все же показать ему что-нибудь другое.

Комбат Шияхметов раньше не смог бы, наверное, объяснить и себе самому причину неприязни, которую всегда вызывал в нем капитан Сарыбеков. Нет, не смог бы. Да и кто бы смог? Капитан Сарыбеков не был трусом и всегда говорил людям в лицо то, что он о них думал. Да, такой человек заслуживает уважения.

Но теперь, услышав слово «пятно», Шияхметов понял, почему он все-таки не любит капитана Сарыбекова. Можно ли любить человека, который всегда ищет в людях «пятно», и самое большое удовольствие получает именно тогда, когда узнает, что подозреваемый им человек оказался небезупречным?

— Я попросил бы вас уточнить свою мысль, товарищ капитан, — сказал комбат. — О каком пятне вы говорите?

— Вы знаете, о каком. Я, конечно, не имею права вмешиваться в то, как вы составляете свои донесения. Но в таком принципиальном вопросе я молчать не буду. Ведь вместо того чтобы прямо осудить пропавшего без вести Тахирова, вы объявляете его героем.

— А вы, конечно, так не считаете, товарищ капитан?

— Вы должны отдавать отчет, товарищ майор, что старший сержант Тахиров находится в настоящий момент в немецком плену.

— Вы переходите все границы, товарищ капитан. Вы ведете себя недопустимо.

Но Сарыбеков был невозмутим. Не обращая внимания на гневный тон комбата, он спокойно ответил:

— Вы проявляете недопустимую доверчивость, товарищ майор. Не забывайте, мы на фронте. Людям надо верить, это бесспорно. Но верить им надо только, когда обстоятельства…

Комбат круто повернулся и вышел, не дослушав. Метель, что со свистом билась между закоченевших деревьев, охладила его пылающее лицо. Но Шияхметов даже не почувствовал холода. «Он ест фашистский хлеб» — эти слова не выходили у него из головы. Если Сарыбеков не верит Тахирову, отбившему с горсткой бойцов четыре атаки и уничтожившему около полусотни фашистов, то кому же он тогда верит? И тут он понял, что Сарыбеков не верит никому. Потому он так и неуязвим. Он убежден, что человек плох, лжив и бесчестен, и требует доказательств, что это не так. С каким наслаждением он проверяет и перепроверяет анкеты тех, кого представляют к правительственным наградам, и как радуется он, когда находит у кого-либо в прошлом какое-либо «пятно». Откуда берутся подобные люди? Что движет ими?

Ответа на эти вопросы он найти не мог.

А Сарыбеков уже докладывал начальнику политотдела бригады:

— Товарищ подполковник. Разрешите изложить свою точку зрения на сводку о бое первого батальона тридцатого января.

— Излагайте. Только по возможности короче.

— По-моему, командир батальона майор Шияхметов допускает преступный либерализм в оценке событий. Я боюсь, что это может привести его к политическим ошибкам…

— Попрошу вас излагать факты. Если вы ими располагаете.

— Речь идет о пропавшем без вести старшем сержанте Тахирове. Нет сомнения, что он находится в плену у немцев. Возможно его использование фашистами против нас в целях пропаганды. А командир батальона вместо того, чтобы осудить Тахирова, собирается представить его к правительственной награде.

— Подтвердилось ли сообщение командира первого батальона о том, что немцы отступили, оставив на поле боя сорок девять трупов?