Джосс Мерлин смотрел то на одну, то на другую женщину, его налитые кровью глаза были пусты, шея утонула в массивных плечах. Тетя с племянницей тоже уставились на него, ничего не понимая, ошеломленные и напуганные выражением его лица; такого они раньше не видели.

– Что это значит? – спросила наконец Мэри. – Кого ты боишься? Кто тебя предупредил?

Дядя покачал головой и поднес к губам руки с беспокойно двигающимися пальцами.

– Нет, – медленно сказал он. – Я сейчас не пьян, Мэри Йеллан; свои тайны я сохраню. Но одно я скажу: тебе тоже нет спасения; ты теперь втянута во все это так же, как и Пейшенс, – у нас кругом враги. С одной стороны – закон, а с другой… – Трактирщик не договорил и все так же хитро взглянул на Мэри. – Что, хочется узнать? Чтобы выскользнуть из дому с этим именем на губах и предать меня. Мечтаешь увидеть, как меня повесят. Ладно, я тебя не виню: ведь я причинил тебе столько боли, что ты будешь это помнить до конца своих дней. Но ведь я и спас тебя. Ты не подумала, что бы с тобой сделал этот сброд, если бы меня там не было?

Трактирщик рассмеялся и сплюнул на пол; он снова становился прежним.

– Уже за одно это ты можешь поставить мне хорошую отметку, – сказал он. – Прошлой ночью никто, кроме меня, тебя не коснулся, а я не испортил твое хорошенькое личико. Ведь царапины и синяки проходят. Что ж, милая, ты не хуже меня знаешь, что я мог поиметь тебя в самую первую неделю после твоего появления, если бы захотел. В конце концов, ты ведь женщина. Ей-богу, ты сейчас ползала бы у моих ног, как твоя тетка, помятая, довольная и преданная, еще одна чертова дура. Пошли отсюда. Эта комната воняет сыростью и гнилью.

Дядя с трудом поднялся на ноги и потащил Мэри за собой в коридор; когда они вышли на площадку, он прижал ее к стене под свечой, воткнутой в скобу, так что свет упал на ее исцарапанное, в синяках, лицо. Он взял племянницу руками за подбородок и с минуту держал так, легко касаясь ее ссадин нежными пальцами. Мэри смотрела на него с ненавистью и отвращением: изящные, грациозные руки напомнили ей обо всем, что она потеряла и от чего отказалась; и когда дядя склонил свое ненавистное лицо ниже, не обращая внимания на Пейшенс, которая стояла рядом с ним, и его губы, так похожие на губы его брата, на миг приблизились к ее губам, жуткая иллюзия сделалась полной. Мэри вздрогнула и закрыла глаза. Трактирщик задул свечу. Женщины, не говоря ни слова, последовали за ним вниз, и их шаги гулко разносились по пустому дому.

Дядя привел их в кухню, и даже там дверь была заперта и окна закрыты ставнями. На столе горели две свечи.

Затем трактирщик повернулся лицом к женщинам и, притянув к себе стул, сел на него верхом и стал изучать их, нашаривая в кармане трубку и набивая ее.

– Мы должны продумать план спасения, – сказал он. – Мы просидели здесь уже почти два дня, как крысы в ловушке, дожидаясь, пока нас схватят. Говорю вам: с меня довольно. Я в такие игры не играю; от них у меня начинается белая горячка. Если уж не избежать драки, то, ради всего святого, давайте драться в открытую.

Некоторое время дядя попыхивал трубкой, задумчиво глядя в пол и постукивая ногой по каменным плитам.

– Гарри пока на моей стороне, – продолжал он, – но он выдаст нас, если решит, что ему это выгодно. Ну а остальные – они разбежались по всей округе, визжа и поджав хвосты, как жалкие шавки, перепугавшись до смерти. Да и я струсил, если хотите знать. Ладно, я сейчас трезвый и вижу, в какую дурацкую, отвратительную историю я вляпался. Нам еще повезет, всем нам, если удастся избежать петли. Ты, Мэри, можешь смеяться, если хочешь, но тебе, с твоим беленьким высокомерным личиком, будет так же скверно, как и нам с Пейшенс. Ты тоже увязла в этом по самую шею; тебе несдобровать. Почему вы меня не заперли, я спрашиваю? Почему не удержали от пьянства?

Жена подкралась к нему и вцепилась в его куртку, проводя языком по губам и готовясь заговорить.

– Ну, в чем дело? – яростно спросил трактирщик.

– Почему бы нам не ускользнуть сейчас, пока еще не поздно? – прошептала она. – Двуколка в конюшне; мы окажемся в Лонстоне и переберемся в Девон через несколько часов. Можно выехать ночью и отправиться в восточные графства.

– Чертова идиотка! – крикнул дядя. – Ты что, не понимаешь, что на дороге в Лонстон полно людей, которые думают, что я – сам дьявол, и только и ждут случая повесить на меня все преступления в Корнуолле и разделаться со мной? Уже вся округа знает, что случилось в сочельник на берегу, и, если они увидят, что мы удираем, у них появится доказательство. Господи, неужели ты думаешь, что мне не хотелось бы убраться отсюда и спасти свою шкуру? Вот только каждый тогда станет указывать на нас пальцем! Хороши мы будем, сидя в двуколке поверх наших пожитков, как фермеры в базарный день, можем помахать на прощание Лонстонской площади! Нет, у нас только один шанс, один-единственный шанс на миллион. Мы должны сидеть тихо; мы должны сидеть молча. Если мы засядем здесь, в трактире «Ямайка», все, пожалуй, начнут почесывать затылок и тереть нос. Им нужны доказательства, помните. Власти должны получить свидетельство под присягой, прежде чем смогут нас схватить. А если только кто-нибудь из этого чертова сброда не заделается доносчиком, у них не будет доказательств. Да, конечно, есть корабль с килем, разбитым о скалы, и есть всякое барахло, которое лежит на берегу – целыми грудами, – ясно, что его там кто-то сложил, приготовил, чтобы забрать. Еще найдут два обугленных тела и кучу пепла. «Что это такое?» – спросят они. «Был пожар, случилась драка». Это будет выглядеть гадко, это будет выглядеть плохо для многих из нас, но где доказательства? Ответьте мне. Я провел сочельник как порядочный человек, в кругу семьи, ублажая свою племянницу и играя с ней в «львиный зев»[2]. – Он насмешливо подмигнул девушке.

– Кажется, вы кое о чем забыли, – сказала Мэри.

– Нет, дорогая, не забыл. Кучера той кареты застрелили, и он упал в канаву всего за четверть мили отсюда. Ты надеялась, что мы оставили тело там? Может быть, это тебя шокирует, Мэри, но труп приехал с нами на берег и лежит теперь, насколько я помню, под слоем гальки толщиной в десять футов. Конечно, кучера обязательно кто-нибудь хватится; я к этому готов; но раз карету не найдут, то это не страшно. Может, ему надоела жена и он удрал в Пензанс. Милости просим поискать его там. А теперь, когда мы оба опомнились, можешь рассказать мне, что ты делала в той карете, Мэри, и где до этого была. И попробуй только запираться: ты меня уже хорошо знаешь. Я смогу найти способ развязать тебе язык.

Мэри взглянула на тетю. Несчастная дрожала, как испуганная собака, ее голубые глаза остановились на лице мужа. Мэри лихорадочно соображала. Солгать нетрудно; сейчас самое главное – это время, с ним нужно считаться, его необходимо выиграть любой ценой, если они с тетей Пейшенс хотят выйти из этой переделки живыми. Она должна дать дяде возможность самому сунуть голову в петлю. Его самоуверенность в конце концов погубит его. У Мэри еще есть надежда, ее спаситель совсем близко, всего в пяти милях отсюда, он ждет в Олтернане ее знака.

– Я расскажу, что делала в тот день, а вы можете верить или нет – мне все равно, что вы подумаете, – сказала она. – В канун Рождества я пошла в Лонстон, на ярмарку. К восьми часам я устала, и, когда началась буря, я промокла насквозь и уже ни на что не годилась. Я наняла экипаж и велела кучеру отвезти меня в Бодмин. Я думала, что, если упомяну трактир «Ямайка», он откажется ехать. Вот, больше мне сказать нечего.

– Ты была одна в Лонстоне?

– Конечно одна.

– И ты ни с кем там не говорила?

– Я купила платок у женщины за прилавком.

Джосс Мерлин сплюнул на пол.

– Ладно, – сказал он. – Что бы я теперь с тобой ни делал, ты будешь стоять на своем, верно? У тебя есть одно преимущество: я не могу доказать, что ты врешь. Должен признать, немногие девушки твоих лет провели бы весь день в Лонстоне одни. И домой бы они тоже поехали не сами по себе. Если ты сказала правду, тем лучше для нас. Никто не станет искать кучера здесь. Черт возьми, хорошо бы сейчас выпить.